голосом:
— Карл Иваныч! неужели?..
Башмачник вздрогнул и попятился, дико вглядываясь в гостя.
— Неужели вы не узнали меня?
Башмачник радостно вскрикнул и кинулся к гостю, который принялся обнимать его. Они с жаром поцеловались, жали друг другу руки. Башмачник не знал, куда девать ребенка, повторяя:
— Ах, гер Каютин! гер Каютин!
Не скоро образумился башмачник, обрадованный неожиданным появлением Каютина, которого считал уже погибшим.
— Ах, да как же вы переменились! как загорели! какой молодец стали! — говорил он, с любовью оглядывая Каютина, которому черная борода и смуглый цвет кожи придавали красоту мужественную, и строгую.
— Пойдемте, пойдемте!
Он увел его в другую комнату, столько же мрачную и с такою же обстановкой.
— Садитесь, садитесь? Вы хотите знать…
Карл Иваныч побледнел, вздрогнул и, сжав руку Каютина, тихо произнес:
— Я все сделал, что мог… Она…
Голос у него замер. Он быстро отвернулся.
— Верю, верю вам, благородный Карл Иваныч! — печально сказал Каютин, положив ему руку на плечо. — Она одна во всем виновата!
— Не сердитесь на нее! — умоляющим голосом воскликнул башмачник.
Каютин язвительно усмехнулся.
— Я сержусь, — сказал он, — только не на нее… Я обвиняю самого себя! можно ли быть столько глупым, чтоб поверить словам ветреной…
— Зачем ее бранить! — с упреком возразил башмачник. — Вы ее сами бросили; а где мне, бедному мастеровому, был о защищать ее, когда тут богачи?.. А если б я мог, уж верно… Ведь я сам ее любил не меньше вашего!
Последние слова были произнесены таким потрясающим голосом, что Каютин вздрогнул; теперь только сделалась ему понятна самоотверженная привязанность башмачника к Полиньке.
Высказав свою тайну, Карл Иваныч вдруг спохватился, покраснел, но потом, будто в оправдание свое, прибавил спокойнее:
— Теперь все равно: вы также не имеете никаких надежд…
— Скажите мне все, Карл Иваныч! Я должен знать истину; может быть, презрение уничтожит глупую страсть, которую я все еще, против воли, питаю к пустой, недостойной женщине…
— Ах, опять вы ее браните! — со слезами сказал башмачник. — Ее надо жалеть. Она несчастная…
— Где она теперь?.. — в волнении спросил Каютин.
Башмачник покачал головой.
— Не знаю, — отвечал он с тяжелым вздохом. — Я ее много, долго искал. Видно, уехала…
До поздней ночи просидел в тот день Каютин у башмачника. Карл Иваныч подробно рассказал ему все, что было с Полинькой со дня их разлуки, и, как ни был он деликатен в выражениях, Каютин убедился, что Полинька забыла его, изменила ему, сделалась недостойной женщиной, в чем и сам башмачник был твердо уверен. Потом Карл Иваныч рассказал Каютину всю историю своей любви к Полиньке, видя в нем уже не счастливого соперника, но товарища по несчастию, и в первый раз его сердце облегчилось признанием. Он рыдал, передавая Каютину свои страдания, муки ревности, тягостного и беспрестанного самопожертвования… Несколько раз покушался он на самоубийство, хотел бежать из Петербурга, но участь несчастного семейства, оставшегося на его руках по смерти одного бедного соотечественника, удерживала его…
— Лучше бы я никогда не знал ее! — с отчаянием сказал Каютин, выслушав башмачника. — Она сделалась бы вашей женой, и оба вы были бы счастливы… потому что у ней доброе сердце… но деньги, деньги погубили ее!
— Вот теперь вы правду говорите, — с радостью сказал башмачник, довольный, что Каютин, наконец, похвалил Полиньку, — у ней точно доброе, очень доброе сердце…
Их толкам о Полиньке не было конца; они оба любили одну женщину, которая равно была обоим им недоступна и существовала только по воспоминаниям.
Каютин поселился в Струнниковом переулке. Радость Доможирова при свидании с ним была трогательная. Он почувствовал к нему глубокое уважение, может быть и потому, что Каютин уже не был его жильцом, отчего Доможиров приходил в неописанное отчаяние, называя себя олухом. Торжественно, даже при сыне, согласился он с Каютиным, что не три, а только одна Азия; всякий день раз двадцать забегал к нему посмотреть, здоров ли он, послушать его рассказов, и был счастлив, если Каютин уделял ему несколько минут. Описав яркими красками свое горестное супружество, он вручил Каютину свой журнал, сказав:
— Вы перенесли много бед, изъездивши три стороны света, а вот я, посмотрите, что вынес, не оставляя Струнникова переулка, — только в другой дом переехал!
Невесело жилось Каютину в Петербурге. Он ходил, как убитый. Уверял, что не думает о Полиньке, а между тем только и думал о ней и, с надеждой встретить ее, часто по целым дням бродил по городу. То же самое желанье увидеть Полиньку привело его и в Петербург. Весной открылось ему поручение препроводить в Охотск значительную партию бобровых шкур и другой мягкой рухляди. В Охотске шум ли моря, вой ли собак, дыханье ли весны, или все вместе нагнало на него такую нестерпимую грусть, такое неотвязное желание увидеть Полиньку, хоть за тем, чтоб сказать ей, сколько она зла ему сделала, что он уже не воротился в Америку, а пустился в Петербург, поручив докончить дело Хребтову.
Но вот он в Петербурге, а Полиньки не видал еще! Напрасно старается он встретить ее, напрасно разведывает.
Побывал он у Надежды Сергеевны, но и Надежда Сергеевна, насказав ему много недоброго о поведении Полиньки, ничего не могла сказать о том, где теперь Полинька. Кто же знает?
В рассказах Карла Иваныча услыхал он о Граблине, который передал Полиньке его письма.
— Не знает ли Граблин?
Каютин пошел отыскивать Граблина.
Глава VI
Партикулярное место
Пока длилось лето, Граблин еще крепился. Но когда наступила осень с холодом и дождями, спряталось солнце и в окнах явились зимние рамы, когда нельзя было ни подслушать голоса Лизы в саду, усеянном желтыми листьями, ни увидеть ее мельком в окне, он впал в отчаяние и горько раскаялся, что дал Лизе слово не искать случаев встречаться с ней, не ходить к ним более одного раза в неделю. И он видимо чах, мучимый столько же страстью своей, сколько и работой. В состоянии влюбленного нет ничего разрушительней принужденной работы, когда потребна вся сила воли, чтоб сосредоточить свое внимание, направить к определенной деятельности ум, полный печальными мыслями, неопределенно блуждающими…
И он постоянно подвергал себя такой пытке, приискав себе особенного рода партикулярную работу.
Дело было зимой, перед праздником. Граблин пошел к одному неизвестному еще в литературе приезжему автору, которому он много уже переписал разных сочинений, оставляя, по его желанию, широкий пробел после каждой строки на случай разных поправок. Но приезжего автора уже не оказалось в Петербурге: уехал! Последняя надежда пропала. В кошельке Граблина одиноко обитал