– Это не маска.
– Увидим.
Судьба покровительствовала Фьерсу. Он выигрывал раз за разом, и нагроможденная перед ним куча монет и банковских билетов все возрастала.
– Я думаю, – продолжал Мале, обращаясь к Торралю, – вы основательно изучили законы и феномены случайности. Как объясните вы тот факт, установленный игроками, что выигрыши идут не вперемежку с проигрышами, а в виде серий?
Банкир любил поговорить со специалистами. Но Торраль, грубый как всегда, пожал плечами.
– Напрасно было бы объяснять вам. Вы все равно не поймете.
– Благодарю вас, – отвечал Мале, не обижаясь. – Скажите, все-таки.
– Хорошо. Слушайте же: количество всех партий, сыгранных с сотворения мира, является величиной законченной и точно известной. Так? Пусть это количество будет равно N.
– N?
– Я же вам говорил, что вы не поймете. Каждая из этих «N» партий могла быть выиграна или проиграна. В результате, следовательно, получается решение, равное 2 N.
– Как?
– Только одна из этих величин является реальной, само собой. И вот установили, что это единственное решение положительного характера допускает только серии и исключает переменность. Что и требовалось доказать.
Мале пожал плечами. Торраль, иронизируя, продолжал профессорским тоном:
– Заключение: в пределе, то есть в вечности, N становится бесконечным, 2 N – также, и вероятность гипотезы положительного характера становится равной нулю. Значит, этой гипотезы не существует. Значит, никогда не играли в покер. Это иллюзия.
– Как вы говорите?
– Иллюзия.
– Вы правы, – сказал Мале, пожимая плечами. – Я не понимаю.
Он стал смотреть на играющих. В глубине зала часы пробили одиннадцать.
– Господа, – сказал Абель, – если вам угодно, сыграем последние четыре игры, потому что становится поздно.
Никто не протестовал. Абель сдал карты. Шмидт отделил от своей ставки несколько билетов, которые спрятал в карман. Ариэтт незаметными взглядами, казалось, взвешивал выигрыш Фьерса, – рассчитывая, быть может, присвоить его себе.
Но Фьерс выиграл дважды, раз за разом.
Ариэтт сдал в свою очередь. Это была предпоследняя партия – и объявил довольно крупный банк. Шмидт испуганно отказался. Абель и Фьерс держали. Адвокат удвоил ставку. Но Фьерс побил три туза и выиграл опять.
– Бессовестное везение, – сказал Мале. Фьерс обернулся, улыбаясь.
– Мне стыдно.
Он был совершенно спокоен.
– Вы видите, – пробормотал Торраль, – это не маска. Последняя партия началась.
– Пятьдесят пиастров, – объявил Абель.
– Сто, – сказал Фьерс.
– Двести, – сказал адвокат.
Все держали. Начали разбирать карты.
– Три карты.
– Одна.
– Три.
– Довольно, – сказал адвокат.
Он долго разбирал свои карты. Мале с любопытством посмотрел на него. Но Ариэтт с закрытыми глазами казался верной, хотя и уродливой, карикатурой тайны.
– Что это, блеф? – спросил вполголоса Торраль, заинтересованный против воли.
– Не думаю, – так же тихо отвечал банкир.
Фьерс взглянул в свою последнюю карту и воздержался. Шмидт открыл. Абель объявил ставку.
– Двести пиастров, – сказал Ариэтт совершенно бесстрастным голосом.
Фьерс подвинул к нему банковские билеты.
– Двести и четыреста.
Абель и Шмидт отказались: первый – смеясь, второй – вздыхая.
– Четыреста и тысяча, – сказал Ариэтт, не открывая глаз.
Некоторые игроки с соседних столов подошли к ним. Для Сайгона игра была крупной: в банке было четыреста луидоров на французские деньги.
Фьерс обернулся к Мале.
– Извините меня, – сказал он, – я плохо соблюдаю ваши интересы; но мне в самом деле совестно моей удачи.
Он открыл карты.
– Я выиграл.
У него оказались туз, король, дама, валет и десятка – полная игра. Ариэтт из лимонно-желтого сделался соломенно-желтым: так он бледнел всегда. Возгласы «браво» приветствовали победителя. Пальцами, в которых не было ни малейшей дрожи, Фьерс забрал выигрыш и присоединил его к своей ставке. Потом, разделив всю сумму на две равные части, он предложил Мале выбирать.
Ариэтт, между тем, уже овладел собою.
– Сударь, – сказал он, – я поставил тысячу пиастров на честное слово и остаюсь вам должным. Вы их получите завтра утром…
– Только не слишком рано, пожалуйста, – сказал моряк, смеясь. – Я люблю спать подольше.
Ариэтт сумел улыбнуться бесконечно сладкой улыбкой.
– В таком случае, – сказал он, – сделаем лучше так. Я никогда не завтракаю раньше полудня, это достаточно поздно. Сделайте мне честь пожаловать ко мне на завтрак. Мы сведем наши маленькие счеты, и вы избавите меня от морского путешествия, которое меня пугает: ваш «Баярд» так далеко от пристани.
«В ста двадцати метрах», – подумал Фьерс. Но он отвечал, не колеблясь:
– Вы очень любезны, я принимаю ваше приглашение.
– До завтра, – сказал Ариэтт. Он ушел, улыбаясь. Многие изумлялись его самообладанию: он проиграл по меньшей мере четыре тысячи пиастров.
Фьерс закурил папиросу. Мале внимательно смотрел на него.
– Боюсь, – сказал он, – что вы больны серьезнее, чем я думал. Мое средство не помогло.
Фьерс смеялся.
– Неужели вы думали, – сказал Торраль, – что он станет плясать от радости перед своей грудой пиастров? Фьерс слишком цивилизован для этого.
– Слишком болен, – повторил Мале. – Неизлечим. Он протянул моряку свою широкую руку.
– До свидания, мой союзник. Пожелаю вам хорошего кошмара. Для вас это будет лучше всего.
– Вы уходите, так рано?
– Теперь не рано. Знаете ли вы, что каждое утро в пять часов я уже бываю верхом на скаковом кругу? Прекрасная подготовка к дневной работе! До свидания.
Торраль начал издеваться.
– Нечего сказать, хороша ваша жизнь: со всеми вашими миллионами вы должны ложиться в то время, когда жизнь становится самой приятной.
Банкир обернулся к нему.
– Дело вкуса, – ответил он. – Вы спите днем, я – ночью. Это вас шокирует?
– Нет, – сказал инженер. – Но я работаю, чтобы жить, а вы живете, чтобы работать: вот что меня шокирует.
– Очень жаль, – холодно сказал Мале. – Позвольте мне однако продолжать такую жизнь, потому что она мне нравится. Что поделаешь? Берите меня таким, каков я есть, или оставьте меня в покое. Я – не «цивилизованный», вроде вас. Моя жизнь проста и разлинована, как нотная бумага. Я зарабатываю деньги и сплю со своей женой.
– И производите детей.
– Когда могу.
Они обменялись взглядами взаимного презрения.
– В самом деле, – сказал Мале, – это превосходство моей расы над вашей: ваша вымрет, моя останется.
– Гордость цивилизованных в том, чтобы не иметь потомства. Дело сделано: к чему другие работники?