Читать интересную книгу Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев

готов назвать «лицемерным троглодитом». Вспомнив, как заклеймил его же в статье «О кооперативном издательстве…» «похабным Хамом» (правда, не лично, а в ряду прочих), мы видим, что отношение Иванова к Сорокину осенью 1918 г. было негативным. Но даже если это было и всерьез – многие знали, что литературные ругательства в свой адрес Сорокин тоже называл рекламой и мог их поощрять, – не могло быть долгим. Слишком уж сходны были их натуры, павлодарцев, придумщиков, авантюристов, футуристов.

Это легко было заметить со стороны. Оленич-Гнененко в своих мемуарах подметил другое: «У Всеволода Вячеславовича было много родственного с Антоном Сорокиным. Это прежде всего блестящее знание кондовой, коренной Сибири, бескрайней казахской, ковыльной и песчано-солончаковой степи – легендарной “сары-арки”, быта, нравов и языка казахского народа». О том, что «оба необычайно тонко чувствовали первозданную свежесть слов, образов, красок», еще можно поспорить – верно это, пожалуй, только в отношении к Иванову. Но то, что они обладали «каким-то своеобразным мистификаторско-ироничным отношением к людям и событиям (…), то человеческо-сострадающим, то по-эзоповски прикрыто клеймящим», можно подтвердить. При этом они не щадили и друг друга. Если Иванов включал Сорокина в список «наемников реакции» и выводил в лит. памфлете чуть не в главной отрицательной роли, то Сорокин присваивал себе его произведения, ставя под его рассказами свое имя. Невероятные отношения дружбы-вражды, существовавшие больше в эстетическом измерении, чем в нравственном, моральном! Литература оправдывает все, лишь бы это было свежо, интересно, ярко, действовало на читателя, как на зрителя спектакля, а лучше циркового представления. Политика, политические взгляды и предпочтения были того же рода, т. е. без фанатизма – см. о вступлении Иванова сразу в две партии. У Сорокина была другая склонность – он симпатизировал религиозным сектантам и в 1910–1916 гг. вместе с отцом и дядей даже состоял в переписке с известным сектоведом В. Бонч-Бруевичем.

Среди адресов старообрядцев разных толков был и Александр Добролюбов – известный поэт-символист, оставивший в 1906 г. литературу ради жизни, согласно новой, провозглашенной им религии, близкой и толстовству, и хлыстовству. Его приветствовали старшие коллеги по литературному цеху, например В. Брюсов, а для Д. Мережковского поступок Добролюбова стал «позитивным примером революционно-религиозного синтеза». Революционность Добролюбова и его «братков»-добролюбовцев проявится потом в неожиданной поддержке поэтом-сектантом обеих революций 1917 г. – «буржуазной» и «большевистской. В том же году они со своей паствой организуют «общину, коммуну, братство», а когда проголосуют за список большевиков на выборах в Учредительное собрание, то создадут две коммуны под Самарой, в селах Алексеевка и Гальковка. Теперь становится ясно, откуда в газете «Согры» оказались стихи А. Добролюбова, заканчивающиеся призывом: «Придите, братья серафимы, / И помогите мне в борьбе. / Рука света невидима, / Не дайте доступа к тоске». Возможно также, что Иванов пытался помочь «братьям», приехав в Самару в 1918 г. Это одна из версий толкования загадочного фрагмента автобиографии «По тропинке бедствий», начинающегося: «Я в Самаре (подчеркнуто В. Ивановым. – В. Я.). Отвезти письма через фронт», «штук 500», «по 10 руб.» за каждое. Вряд ли это связано с политикой, с эсерами: в Самаре находилось Временное Всероссийское правительство, учрежденное Комучем, которое контактировало с областными правительствами, в том числе до переезда в Омск в октябре 1918 г. Если бы было именно такое поручение, то не было бы такого количества писем. Их массовость, предполагающая массовость авторов и получателей, наталкивает на мысль о переписке сектантов, обменивающихся в том числе и стихами-псалмами, которые так любили добролюбовцы, или об элементарном налаживании контактов. Тем более что сам Добролюбов с 1915 г. жил где-то в Сибири – точный адрес неизвестен, ибо он тоже много скитался. Так что интерес Иванова к сектантам, да еще таким колоритным, отрицать невозможно. Тем паче к такой легендарной личности, сумевшей внушить к себе любовь своих «братьев» и неофитов, о которых ходила добрая молва.

И не было бы ничего удивительного, если бы Иванов захотел увидеть Добролюбова, пообщаться с «добролюбовцами». Скорее всего, он и пытался сделать это весной 1918 г., когда «Согры» уже напечатали стих поэта-сектанта, принявшего большевизм, да и № 2 «Согр» был на подходе. Доказывает возможность «добролюбовских» контактов последующий интерес Иванова к сектантам, сибирским и несибирским, отразившийся в произведениях 1920-х гг. Это повесть «Цветные ветра», герой которой Калистрат Смолин «по баптистам ходил, всем богам молился» и «новой веры» испробовать не прочь. Это и рассказ «Полая Арапия» – о бегстве голодающих в страну изобилия, аналог Беловодья, и «Бегствующий остров» из книги «Тайное тайных», где есть и раскольники, и земля обетованная. Это и роман «Кремль» с «богородицей» Агафьей, «матерью-девственницей», почти хлыстовской, и ее община и «келейники», «похожие на исторических бегунов». Как раз тогда, весной-летом 1918 г. влияние «сектанта» Сорокина на Иванова достигло своего пика, и в «Тропинке…» делается намек на то, что это именно Сорокин дал Иванову поручение отвезти письма в Самару: «…человек, влюбленный в письма (…), сам писем не умел писать. Он не дал мне денег, кроме как на ж/д билет…». А в позднем очерке «Антон Сорокин» сам Иванов, словно подтверждая нашу догадку, писал: «Особенно он (А. Сорокин. – В. Я.) интересовался сектантством, и благодаря ему я познакомился с рядом очень любопытных сектантских деятелей». Увы, и эту тему он далее не развил, ограничась обмолвкой. Но совершенно очевидно, что среди них был и Добролюбов, может, и первый в этом гипотетическом списке «любопытных деятелей», ибо более яркой личности найти трудно. Оленич-Гнененко, который мог бы тут тоже кое-что прояснить, отделался сухой фразой в воспоминаниях, что для Сорокина «было характерно сочетание своеобразного толстовства с сектантством молоканского типа».

Среди же рассказов Иванова начала 1919 г. были и с более-менее отчетливой религиозной темой. Особенно «Анделушкино счастье». Но писать целиком «сектантские произведения, акцентировать, выделять эту специфическую тему, противоречило его широкому таланту уже тогда. Стать вторым Новоселовым или Плотниковым, написавшем уже в 1920-е гг. повесть с таким же названием – «Беловодье», он уже не мог, даже если и захотел бы. Иванов видел, знал, испытал на себе самое дно народной жизни, его униженность циркача и клоуна сродни тяжкой доле бедняка-крестьянина или рабочего-батрака, русского или казаха. И чем смешнее были его клоунады, тем горше страдания и тем соблазнительней их религиозно-сектантское утешение, утоление. В этом он действительно был близок новокрестьянским поэтам Н. Клюеву, С. Есенину, С. Клычкову. Но только близок, не совпадая с ними. Ибо рядом со страданием у него была шутка, с драмой – комедия, с реалистичностью – футуристичность, с крестьянской фольклорностью – городская книжность. В силу этого его стиль, язык получали акробатическую гибкость, легко, мгновенно переходя от горьковского «босяческого» нарратива к сквозной метафоричности, а образы и сюжеты принимали вид неожиданных кульбитов, живорожденных словесно-образных уникумов.

Нет единообразия и в рассказах Иванова периода Директории и Колчака. Его книги-«самоделки» 1919 г. написаны вопреки усложнившимся жизненным и политическим