Читать интересную книгу Письма о русской поэзии - Григорий Амелин

[61] Все варианты употребления Хлебниковым сочетания АСП, приводимые Бараном подтверждают это предположение (Хенрик Баран. О Хлебникове. Контексты, источники, мифы. М., 2002, с. 261-263). Сначала поэт обращается к хану Аспаруху, затем конструирует имя Го-Асп с явной географической привязкой к Каспию, затем уравнивает его в правах со своим именем «Велимир»: «Сударь Го-Асп. Барин Го-Асп», то есть примеряет одежды предводителя-ГАСПадина, возглавляющего будетлян. А в черновиках начала 1920-х годов Хлебников пишет: «От Аспа к Аспаруху мосты кладу» – здесь уже претензия на роль современного понтифика русской поэзии. Конечно хлебниковские география и история – специфические науки. Например, где территориально располагаются неоднократно цитируемые строки из «Войны в мышеловке»: «Страну Лебедию забуду / И ноги трепетных Моревен. / Про Конецарство, ведь оттуда я, / Доверю звуки моей цеве»? Мы привыкли доверчиво слушать «точные» пояснения о древней «Лебедии» – нижнем течении Дона и Днепра, которую сам Хлебников переместил восточнее и определил так: «Лебедией звался в древние времена весь степной край между Доном и Волгой». Но ведь Конецарство – это Калмыкия и Астрахань, а невозможно забыть что-то и отказаться от чего-то, чтобы вспоминать его тут же под другим именем. Хлебников лукаво знает и о другой территории с таким названием, он готов забыть роскошные царские дворцы черноморской Левадии-«Лебедии» («и ноги трепетных Моревен») ради того, чтобы целовать «копыто у коня» в своем сконструированном с оглядкой на Джонатана Свифта благородном книжном Конецарстве.

[62] Пушка, на которую я должен упасть – сквозь рукопашную схватку деревьев и проворного воздуха (А. Рембо).

[63] Николай Гумилев. Стихотворения и поэмы. Л., 1988, с. 132-133.

[64] «Но и память – великий Мин, и вы, глубокие минровы. Вы когда-то теснились в моем сознании, походя на мятежников, ворвавшихся на площадь: вы опрокинули игравшую в чет и нечет стражу и просили бессмертия у моих чернил и моего дара. Я вам отказал. Теперь сколько вас, образов прошлого, явится на мой призыв?» (IV, 119).

[65] Андрей Белый. Стихотворения и поэмы. М.-Л., 1966, с. 537.

[66]A. Rimbaud. Œuvres. M., 1988, p. 290-291 (пер. Н. Стрижевской).

[67] «В общем, – писала Цветаева в статье “Поэт о критике”, – для такого читателя Пушкин нечто вроде постянного юбиляра, только и делавшего, что умиравшего (дуэль, смерть, последние слова царю, прощание с женой, пр.). Такому читателю имя – чернь. О нем говорил и его ненавидел Пушкин, произнося “Поэт и чернь”. Чернь, мрак, темные силы, подтачиватели тронов несравненно ценнейших царских. Такой читатель – враг, и грех его – хула на Духа Свята. В чем же этот грех? Грех не в темноте, а в нежелании света, не в непонимании, а в сопротивлении пониманию, в намеренной слепости и в злостной предвзятости. В злой воле к добру» (I, 235). И еще, из цветаевского же эссе «Поэт и время»: «“Долой Пушкина” есть ответный крик сына на крик отца “Долой Маяковского” – сына, орущего не столько против Пушкина, сколько против отца. ‹…› Крик не против Пушкина, а против его памятника» (I, 368).

[68] Велимир Хлебников. Неизданные произведения. М., 1940, с. 262.

[69] Цит. по: Бенедикт Лившиц. Полутораглазый стрелец. Л., 1989, с. 643.

[70] Велимир Хлебников. Неизданные произведения. М., 1940, с. 301.

[71] Само выражение «сеять очи» восходит к десятой оде «Vision» первой книги од Виктора Гюго: «Le char des Séraphins fidèles, / Semé d’yeux, brillantd’étincelles, / S’arrêta sur son triple essieu…» (Victor Hugo. Œuvres complètes. Poésie I. Odes et ballades. Les orientales. P., 1880, p. 107)

[72] П. Митурич. Записки сурового реалиста эпохи авангарда. Дневники, письма, воспоминания, статьи. М., 1997.

[73] Там же, с. 163.

[74] Алексей Крученых. Наш выход. М., 1996, с. 106.

[75] П. Митурич. Записки сурового реалиста эпохи авангарда. Дневники, письма, воспоминания, статьи. М., 1997, с. 32--33.

[76] Там же, с. 6, 59.

[77] Там же, с. 68.

[78] Там же, с. 49.

[79] Набоков того же мнения: «…Искусство – всегда обман, так же, как и природа; все обман и доброе жульничество, от насекомого, подражающего древесному листу, до популярных приемов обольщения во имя размножения. Знаете, как возникла поэзия? Мне всегда кажется, что она началась с первобытного мальчика, бежавшего назад, к пещере, через высокую траву, и кричавшего на бегу: “Волк, волк!” – а волка-то и не было. Его бабуинообразные родители, большие приверженцы правды, наверняка задали ему хорошенькую трепку, но поэзия родилась – длинная история родилась в высокой траве» (Набоков о Набокове и прочем: Интервью, рецензии, эссе. М., 2002, с. 119).

[80] Цит по: Е. Пастернак. Борис Пастернак. Материалы для биографии. М., 1989 с. 210.

[81] Там же, с. 210.

[82] На что указано в проницательной заметке: Б.А. Кац. Из комментариев к текстам А.А. Ахматовой и Б.Л. Пастернака. – «De visu», 1994, № 5-6.

[83] Стояние истинно, истинна стояча, согласно набоковскому вслушиванию во внутреннюю форму слова: «Истина – одно из немногих русских слов, которое ни с чем не рифмуется (а почему с той же «стеной» не рифмуется? хотя понятно, Набокову позарез нужно, чтоб это слово оставалось единственным и рифменному совокуплению неподвластным. – Г.А., В.М.). У него нет пары, в русском языке оно стоит одиноко, особняком от других слов, незыблемое, как скала, и лишь смутное сходство с корнем слова “стоять” мерцает в густом блеске этой предвечной громады» (Владимир Набоков. Лекции по русской литературе. М., 1996, с. 224).

[84] Велимир Хлебников. Собрание сочинений в шести томах. М., 2000, т. I, с. 105.

[85] В 1921 году в стихотворении «Я и Россия» Хлебников вернулся к своей дерматологической метафоре, описывая свое тело, освобожденное от одежд для загара. Его тело не под солнцем, а само излучает свет и дарует солнце свободы всему миру:

Россия тысячам тысяч свободу дала.

Милое дело! Долго будут помнить про это.

А я снял рубаху,

И каждый зеркальный небоскреб моего волоса,

Каждая скважина

Города тела

Вывесила ковры и кумачовые ткани.

‹…›

А я просто снял рубашку:

Дал солнце народам Меня! (III, 304)

[86] София Старкина. Велимир Хлебников: Король Времени. Биография. СПб., 2005.

[87] Морская тематика в этом доме была неизбежной – при наличии Маяка сухопутные Брики неминуемо оборачивались романтическим «Бригом». Собственно, тема навигации заявлена уже в черновой поэме Хлебникова: «На веслах дней плывет…» или «Вы видели Дункан, Романченко…». Но Романченко – реальный знаменитый пловец, а Дункан – двусмысленное заявление: то ли это Айседора, то ли название корабля «Детей капитана Гранта». Этот же неразгаданный «Дункан» (то ли из «Макбета», то ли из Жюля Верна) фигурирует у Пастернака в стихотворении «Клеветникам» (1917). У него же бытово обыграна корабельная тема «бриговского» салона в стихотворном экспромте-буриме «Качка в доме» (1919). В соревновании тогда участвовал и Хлебников. Застолье, где пили чай с ромом, было многолюдным, в игре приняли участие четверо, а Хлебников написал тогда стихотворение «Случай» («Напитка огненной смолой Я развеселил суровый чай И Лиля разуму “долой” Провозгласила невзначай. И пара глаз на кованом затылке Стоит на страже бытия Лепешки мудрые и вилки… И в небо падающий пар… Все бытия дает уроки Забудь, забудь времен потоки»). Все мемуаристы (и исследователи) дружно отмечают, что о заданных рифмах Хлебников позабыл, но зато создал текст с философским звучанием. Хотелось бы добавить, что «забывчивый» Хлебников просто-напросто написал стихотворение о своем понимании самого слова «буриме», то есть буквально о концах, краях рифм, об их парности и бытовании (о французском bouts rimes). Мудрость же сама вылилась из бутылки с огненным напитком заодно, с насмешливыми выводами поэта-философа: «Слова бесплодны: мудрый в час невзгоды / Пьет с ромом чай и с важностью молчит» (Владимир Соловьев. «Мудрый осенью», 1879).

[88] Велимир Хлебников. Неизданные произведения. М., 1940, с. 237.

[89] http://staratel.com/pictures/rusavang/filonov/pic4.htm

ОТПРАВЛЕНИЕ II. Платформа Пастернак

КОЕ-ЧТО О СТЫДЕ И ГОРОДЕ

Розе Мюнхмайер

Mais notre esprit rapide en mouvements abonde;

Ouvrons tout l'arsenal de ses puissants ressorts.

L'invisible est réel.

Alfred de Vigny. «La maison du berger»

Опутай, путай!Путай все, что видишь…

Сергей Есенин

…

С тех пор изменился я.В этом убедится всякий беспристрастный читатель.Притом есть английское (на французском языке) motto[1],Которое можно видетьНа любом портсигаре, подвязках и мыле:«Honny soit qui mal y pense».

Михаил Кузмин. «Ангел благовествующий».

Прежде анализа приведем, не дробя на цитаты и не пересказывая, стихотворение Бориса Пастернака «Город»:

Уже за верстуВ капиллярах ненастья и верескаГуст и солон тобою туман.Ты горишь, как лиман,Обжигая пространства, как пересыпь,Огневой солончакРастекающихся по стеклуФонарей, каланча,Пронизавшая заревом мглу.Навстречу, по зареву, от города, как от моря,По воздуху мчатся огромные рощи,Это – галки; это – крыши, кресты и сады и подворья.Это – галки,О ближе и ближе; выше и выше.Мимо, мимо проносятся, каркая, мощно, как мачты за поезд, к Подольску.Бушуют и ропщут.Это вещие, голые ветки, божась чердаками,Вылетают на тучу.Это – черной божбоюНад тобой бьется пригород ТмутараканьюВ падучей.Это – «Бесы», «Подросток» и «Бедные люди»,Это – Крымские бани, татары, слободки, Сибирь и бессудье,Это – стаи ворон.- И скворешницы в лапах суковПодымают модели предместий с издельямиГробовщиков.Уносятся шпалы, рыдая.Листвой встрепенувшейся свист замутив, (I, 512)Скользит, задевая краями за ивы,Захлебывающийся локомотив.Считайте места! – Пора, пора.Окрестности взяты на буфера.Стекло в слезах. Огни. Глаза,Народу, народу! – Сопят тормоза.Где-то с шумом падает вода.Как в платок боготворимой, где-тоДышат ночью тучи, провода,Дышат зданья, дышит гром и лето.Где-то с ливнем борется трамвай.Где-то снится каменным метопамЛошадьми срываемый со свайГромовержец, правящий потопом.Где-то с шумом падает вода.Где-то театр музеем заподозрен.Где-то реют молний повода.Где-то рвутся каменные ноздри.Где-то ночь, весь ливень расструив,Носится с уже погибшим планом:Что ни вспышка, – в тучах, меж руинПред галлюцинанткой – Геркуланум.Громом дрожек, с аркады вокзалаНа границе безграмотных рощТы развернут, Роман Небывалый,Сочиненный осенью, в дождь,Фонарями бульваров, книгаО страдающей в бельэтажахСандрильоне всех зол, с интригойБессословной слуги в госпожах.Бовари! Без нее б бакалееНе пылать за стеклом зеленной.Не вминался б в суглинок аллеиХолод мокрых вечерен весной.Не вперялись бы от ожиданьяТемноты, в пустоте rendez-vousОловянные птицы и зданья,Без нее не знобило б траву. (I, 513)Колокольня лекарствами с ложкиПо Посту не поила бы верб,И Страстною, по лужам дорожкиНе дрожал гимназический герб.Я опасаюсь, небеса,Как их, ведут меня к тем самымЖилым и скользким корпусам,Где стены – с тенью Мопассана,Где за болтами жив Бальзак,Где стали предсказаньем шкапа,Годами в форточку вползав,Гнилой декабрь и жуткий запад,Как неудавшийся пасьянс,Как выпад карты неминучей.Honny soit qui mal y pense:Нас только ангел мог измучить.В углах улыбки, на щеке,На прядях – алая прохлада,Пушатся уши и жакет,Перчатки – пара шоколадок.В коленях – шелест тупиков,Тех тупиков, где от проходок,От ветра, метел и пинковШуршащий лист вкушает отдых.Где горизонт как рубикон,Где сквозь агонию громленойРябины, в дождь, бегут бегомСвистки, и тучи, и вагоны. (I, 512-514)

«Эпический мотив» Пастернака под названием «Город» имел подзаголовок «Отрывок целого» и был датирован: 1916, Тихие горы[2]. Пока нас интересует только одна строка, сохранившаяся во всех редакциях текста: Honny soit qui mal y pense. В авторском переводе: «Да будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает (старофранц.)». Фраза появляется в контексте карточной игры. Выпадает какая-то карта, которая не может не выпасть. И Пастернак делает экспликативное двоеточие: «Нас только ангел мог измучить». Более никаких пояснений. Итак, о чем нам предстоит подумать?