Читать интересную книгу Автохтоны - Мария Галина

– Я знаю эту историю.

– Ну, если не Сара, сама Лилит. Летающая в темных покоях, приходящая в ночи. Да, наша Янина неплохо поработала над ролью. Бросает, фигурально выражаясь, поленья в эту жаркую топку. Липовые, но ей не привыкать. А кто вас возил на кладбище? Валек? Который историк? Янина ему приплачивает, вы знали?

– Я мог сесть в любое другое такси…

– Это вряд ли. Вы как такси заказывали? Позвонили диспетчеру, верно? Так вот, все заказы, связанные с особняком на Варшавской, получает Валек. Валевские очень плотно работают с людьми. Кстати, как вы думаете, кто подписал заключение о том, что Эрдели, ну, тот, что висит в особняке на Варшавской, подлинный? Шпет, Воробкевич и еще какой-то музейщик.

– Так что же получается, она меня использует втемную, Янина? Но… зачем?

– Втемную, – проворчал Вейнбаум, – красивое слово. И конечно, глубоко омерзительное вам, человеку света…

Порыв ветра из приоткрытой двери сдул со стола резную салфетку, но язычки свечей в своих стеклянных стаканчиках не шелохнулись, словно застыв в патоке времени.

– Вейнбаум, кто вы?

– А вы? – в свою очередь спросил Вейнбаум.

Лицо у Вейнбаума было точь-в-точь как у Марека. Лицо, утонувшее в древних тенях. Вейнбаум допил свой кофе и сидел неподвижно, чуть накренив чашку, всматриваясь в кофейную стекающую гущу, словно пытаясь что-то разглядеть в ее потеках.

– Вы к Юзефу?

– Нет, в театр. Надо же как-то приобщиться. У Юзефа я уже был.

– Это вы зря, – строго сказал Вейнбаум, – кушать надо в строго определенное время. Вот я кушаю в строго определенное время, и посмотрите на меня.

Он улыбнулся.

– Я исправлюсь. Честное слово.

– Вы мне нравитесь, – сказал Вейнбаум, – вы славный молодой человек. Потому послушайте старика, оставьте это.

– Что – это? – переспросил он.

– По крайней мере, будьте осторожны, – сказал Вейнбаум.

* * *

Выходя, он обернулся. Тайный портал в гномьи подземные палаты. Воск, золото и мгла. Огненные паутинки свечных язычков. Вересковый мед, сладкая отрава остановившегося времени.

По мокрой брусчатке процокала белая лошадь. Девушка с зелеными волосами, проходя мимо, мимолетно махнула рукой, бросив в него разворачивающуюся на лету трепещущую легкую ленту. Серпантин. Бесконечный праздник, нескончаемое судорожное веселье на золотистом пятачке света, а вокруг холод и мрак…

На ратушной площади облитые холодным ртутным светом люди в комбинезонах деловито заталкивали в зевы фургончиков охапки цветов. Жадные тугие бутоны белых роз, бесстыжие вагины алых… розовые розы (тавтология, да) словно кремовые украшения на свадебном торте. Цинковые ведра были того же цвета, что и лиловато-серое небо над темными крышами.

– Вы бы раньше думали! Сворачиваемся ведь уже.

Мрачный небритый человек в мокром фартуке отсчитал ему дюжину белых роз. Розы были мокрые и кололись.

– Раньше я был на кладбище, – сказал он зловеще и для убедительности изобразил мертвый оскал.

– Тоже мне, напугали ежика голой жопой. – Мрачный человек вернул ему мокрую сдачу. – Куда, вы думаете, я все это отвезу? А утром венки возил.

– Популярное, я смотрю, место это ваше кладбище.

– Еще бы. Такие люди лежат. А это вы куда цветы? На могилу Валевской?

– Нет, в театр.

– А, ну да. Она поет сегодня, – сказал мрачный человек, – только вы припоздали. Вот-вот начнется второй акт.

– Это ничего. – Он перехватил поудобней длинные колючие стебли. – Это ничего.

* * *

Театр был уже не торт, да… Театр был музыкальная шкатулка, волшебная шкатулка с огнями и музыкой внутри. Он деловито прошел мимо билетерши, запоздавший меломан, выбежавший в антракте за букетом для своего кумира. О да, он не стал совать номерок гардеробщику, он выбежал налегке, вдохновленный летучей музыкой, – на подвиг, на великое делание, на отважное, самоубийственное предприятие.

Куртку он заблаговременно свернул и спрятал в сумку.

Он взлетел по мраморной лестнице, и Марш Жрецов катился ему навстречу.

Давали «Волшебную флейту». Зал был полон. Янина была прекрасна. Она с легкостью брала верхнее фа третьей октавы. Она была грозна и великолепна. Она была в синем, и черном, и серебряном. Она вибрировала белым горлом.

Ужасной мести жаждет моё сердце!Я беспощадна!Я беспощадна… Жажду мести я!Должен узнатьЗарастро ужас смерти,Зарастро ужас смерти,А если нет, так ты не дочь моя!Не дочь моя!Больше ты не дочь моя!Больше ты не дочь моя!Так знай, что больше ты не дочь моя!

Он стоял в боковом проходе, букет кололся, но он, перехватив букет поудобней, продолжал стоять, пока на него не шикнула билетерша.

– Мужчина, сядьте бога ради, – сказала билетерша сердито, – в конце концов, есть же приставные места.

На приставном стуле он, однако, сидел недолго, стул был неудобный, букет все равно кололся, но уместить букет рядом никак не получалось, розы рассыпались и падали, и он, наклонившись, собирал их снова в зеленую, белую, мокрую груду. В конце концов, дождавшись финального выхода, он встал и, по-прежнему прижимая букет к груди, выскользнул из зала.

Театр, в силу своей природы, место волшебное, угрожающее пространственно-временными ловушками и смертельными челюстями эротических капканов; недаром театр так любят привидения, убийцы-маньяки и авторы детективов. Убийца прячется под личиной, орудие убийства исчезает среди реквизита. И, конечно, лабиринты, каморки, задворки, поворотный круг, странные механизмы, чуланы, пыльный реквизит… Канаты, колосники… Изнанка мира. Изнанка праздника.

За спиной гремели аплодисменты. Ровно, слаженно, словно било в ладони одно большое существо. Пахнущие пудрой и лаком люди сновали взад-вперед, лица мужчин были мятые, словно бы жеваные, в мешочках и складочках; за женщинами развевались на распялках воздушные одеяния, словно бы преследующие костюмерш привидения…

– Это вы мне? Как мило. Право же, как мило!

Она не стала переодеваться, стояла в этом своем струящемся, только накинула на плечи что-то норковое, мягкое, пушистое. Как называется эта штука? Палантин? Манто?

– Очарован вашим искусством, – сказал он.

– Как мило, – повторила она рассеянно. Расширенные глаза, светлая тоненькая оболочка радужки вокруг огромного черного зрачка, кольцевое солнечное затмение… Слепое лицо, реагирующее не на свет, а на звук, на голос, на музыкальную фразу… Ну да, Иоланта. Или Царица Ночи.

Свернутые тугие бутоны касались нежных щек и маленького твердого подбородка, словно присоски диковинного существа.

– Как вас зовут, неведомый поклонник?

Она не узнала его.

– Эти цветы… – Она обратила к нему слепое лицо, свела темные брови. – Когда-то я их любила. Когда-то очень давно. Не сейчас. Сейчас они… словно холодный мрамор, ах, этот мрамор…

Она запнулась, розы продолжали целовать ее холодными бледными губами. От нее пахло лавандой и мхом… Запах был такой сильный, что перекрывал запах роз, пудры, театрального грима. Лаванда это из-за шубы, наверное. Моль не любит лаванды.

– Погребальные цветы, – сказала она и окончательно закрыла глаза. Веки у нее были как лепестки этих роз, белые, выпуклые и с зеленоватыми прожилками.

Плохая актриса, подумал он. Пережимает.

– А вы знаете, ходят слухи, что Марта вовсе не была дочерью Валевской. Что она была самозванкой. Хотела оттяпать особняк еще до войны, но не получилось.

– Что?

Белые веки распахнулись, словно надкрылья бабочки-совки, и она уставилась на него огромными неподвижными глазами.

– Кто вам это сказал? Кто вам сказал такое… такую…

Складка между бровями стала глубже, маленький рот сжался…

– А! – выдохнула она наконец, – я знаю! Это он, он. Мне говорили, вы с ним встречались. Этот чудовищный старик! Как вы могли ему поверить, это страшный, страшный человек!

– Страшный? Безобидный старый сплетник.

А ведь на ней наверняка кружевной пояс с резинками и тот самый черный кружевной лифчик, который ей совсем, совсем не нужен… Белое тело, выступающие тазовые косточки, плоский живот, черное кружево…

Самка богомола, напомнил он себе, феромоны, ничего больше. Может, она ими душится, феромонами? Есть же такие духи.

– Безобидный? – замотала головой, волосы рассыпались, упали вдоль лица, черные, гладкие. – А вы знаете, кем он был при немцах?

– Сидел в гетто.

– Это он так сказал? – Расширенные глаза смотрели снизу вверх, она часто-часто дышала, бабочка дыхания трепетала у его щеки. – Он – в гетто?

– Ну да. Он же еврей.

– Он? Он немец! И никакой он не Вейнбаум. Он убил настоящего Вейнбаума, вы не знали? Служил в карательном отряде. И у него был вальтер, который стрелял серебряными пулями, только серебряными пулями. Знаете, какое у него было прозвище? Метатрон!

– А я думал, Ван Хельсинг. Бросьте, Янина. Все вы выдумываете.