Читать интересную книгу Антонио Гауди - Хуан Бассегода Нонель

В одном из своих афоризмов Георг Лихтенберг лет за 100 до рождения Гауди отчеканил: «И впрямь не знаю, чего хочет этот человек. Уперся в том, что определенные слова имеют определенные значения, приписанные им навсегда. Но кто ж может мне запретить тут взять слово, там значение и связать их друг с другом?». Пожалуй, слова Лихтенберга на редкость точно характеризуют то, что можно было бы назвать «эклектичностью» Гауди, не будь это слово в отношении к нему совершенно бессмысленным.

Если творческую деятельность вообразить себе как реку, то культура будет играть роль ее берегов. Они связаны, конечно, они взаимообусловлены, но во́ды течения и грунт берегов, вместе образуя реку, сохраняют то, что древние называли «са́мостью». Работа гения — водоворот в непрерывной эволюции творчества: относительно спокойное, нарушаемое лишь локальными всплесками течение, которое в физике называется ламинарным, вдруг вскипает турбулентностями, закручивается вихрем. Антонио Гауди — такой вихрь. С ним, как со всяким явлением природы, надлежит считаться.

Гауди — явление природы в большей степени, чем явление культуры: с точки зрения его века он «акультурен», и уж, конечно же, он «акультурен» относительно архитектурных норм своего времени. Он почти никуда не ездит, он отказывается за недосугом от поездки в тогдашнюю художественную Мекку — Париж. Он (судя по некоторым свидетельствам) читает и перечитывает несколько книг, из которых главные — «Словарь» Виолле-ле-Дюка и комментарии к «Новому завету». Где источник почти пугающей изобретательности архитектора? Его Каталония. Вне Каталонии Антонио Гауди невозможен, немыслим. Темперамент Каталонии, насыщенный реликтами древних этносов; ее обыденная культура, в которой переплелись наследие Карфагена и Рима, Византии и норманнов, сарацин и галлов; ее природа, в которой африканского больше, чем европейского, — все это в столкновении с реальностью «железного» (А. Блок) XIX века — кровь и плоть творчества Гауди. Он народен не в том экзальтированном смысле, каким отмечена была «ропетовщина» по всей Европе — мозговой национал-романтизм, а в самом натуральном.

И в Гауди, и в его помощниках, и даже в его заказчиках — барселонских буржуа — гораздо больше каталонского крестьянина, чем могло показаться посетителям Всемирной выставки 1888 г. В этом, наверное, половина секрета: Антонио Гауди, в противоположность своим северным современникам, себя не осознает, собой не слишком занят, к себе безразличен. Он глубоко архаичен на самом деле, и гибель архива, сделавшая архитектора скорее легендой, чем живым человеком, в чем-то соответствует эпическому характеру Гауди как явления. Вторая половина секрета — мощь личности. Каталония за короткий промежуток времени «выбросила» в европейскую культуру Хуана Гриса, Пабло Пикассо, Сальвадора Дали, Хуана Миро, Бунуэля. Они ушли из Каталонии, Гауди в ней остался.

Поэтому-то, наверное, невозможно найти для Антонио Гауди живой аналог в центрах тогдашней западной культуры. Зато со всеми оговорками, разумеется, такой аналог можно отыскать там, где культурные катаклизмы грозили уже принять совершенно эпический характер — в Мексике, в России. И в самом деле, поколением позже мы наталкиваемся на имена людей, чем-то близких замечательному каталонцу: Давид Альваро Сикейрос — на одном краю Ойкумены «европейской» культуры, Велемир Хлебников — на другом.

«Священное косноязычие» формального языка Гауди, в силу позитивного свойства настоящей, не бумажной, архитектуры, не становилось препятствием ясности высказываний в пространстве, конструкциях, утилитарной функции сооружений. Было бы глубоко неверно применять к творчеству мастера слово «иррациональность». Все его работы насквозь рационалистичны, только их рационализм иной, чем тот, что составил основу архитектуры у раннего Ле Корбюзье, Ф. Л. Райта, Миса ван дер Роэ и тем более В. Гропиуса. Если оставить в стороне «бумажную» архитектуру с ее неоспоримыми ценностями, то соборной мощи лидеров западного зодчества XX в. противостоит персональная мощь Антонио Гауди. Противостоит и выдерживает натиск.

Живший одной лишь работой (впрочем, это не работа, а Труд, в древнем своем значении приравненный к подвигу), безразличный ко времени, мастер чем-то близок к Франциску, умершему в Ассизи ровно на 700 лет раньше — в 1226 г. Спустя время Франциска назвали святым, но при жизни подозревали в ереси постоянно. Не без оснований: отличить христианство от пантеизма, от обожествления природы как таковой у Франциска сложновато. Недаром среди легенд, записанных учениками Франциска, сохранился следующий рассказ о днях его болезни: «Когда железо положили в огонь, чтобы сделать прижигание, святой Франциск, стремясь подбодрить себя и подавить в себе страх, так начал говорить огню: «Брат мой. Огонь, самое благородное и полезное из созданий, будь мягок ко мне сейчас, ведь я любил и люблю тебя любовью к Тому, кто тебя сотворил…» — И, произнеся это, — продолжает древний рассказчик, — он осенил огонь крестным знамением». То же у Гауди — достаточно одного взгляда на фасады Саграда Фамилиа, чтобы заметить: при формальном соответствии доктрине от всего так и веет ересью. В этой архитектуре куда больше карнавальной мистерии, чем духа покорности, больше гимна природе, чем самоуничтожения человека. Населенный фигурами людей и животных, усеянный цветами и усаженный деревьями из камня и мозаики, массив Саграда Фамилиа слишком праздничен и ликующе богат, чтобы помнить о мистическом порядке в его композиционном построении. Магии здесь больше, чем религии, и архаический эпос одержал верх над христианским вероучением. В созданном Гауди храме столь же неразумно видеть служение религии, как во всей созданной им архитектуре — воплощение бионического принципа. Гауди — это не органическая, а органичная архитектура, не имитация созданного природой, а подражание ее творящей силе.

Гениальность тем отличается от выдающегося таланта, что не находит себе выражения в методе. У Антонио Гауди нет метода, и это в том смысле, что у него не было и не могло быть методы, которую возможно выявить, обособить, описать и преподать. Его метод не отделим от его личности. С большим или меньшим успехом удавалось подражать Мису ван дер Роэ, Гропиусу, Корбюзье или Райту, но подражать Гауди нельзя. Линии, начатые Четверкой, нашли развитие в архитектуре XX столетия — линия Гауди, если и мыслима в развитии, то уже в следующем веке, может, позже.

В. Глазычев

Примечания

1

В русском переводе — «О современной архитектуре», М., Госстройиздат, 1963

2

Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 41, с. 305.

3

Дон Эусебио Гуэль познакомился с Гауди, когда тот был занят на одной из первых незначительных своих построек, и немедленно привлек юного помощника архитектора к выполнению своих заказов.

4

Частный заказчик всегда является соавтором архитектурного замысла, и стадии развития архитектуры во многом сопряжены со сменой типа заказчика. Висенс, очевидно, принадлежал к тому типу буржуа, который еще не стыдился коммерческого источника своего обогащения, а, напротив, стремился его экспонировать. Наиболее ранние заказы такого рода характерны для Англии, где, например, Джордж Доукинс, владелец крупных копей сланца и плантаций на Ямайке, в 1827 г. решает построить себе «настоящий» норманский замок, отталкиваясь от образов, навеянных романами Вальтера Скотта. Архитектор Томас Хоппер, известный своими неоготическими постройками, изобрел для своего клиента «норманскую» архитектуру на основе орнаментов в старинных манускриптах и выстроил замок, где все, включая парадное ложе, было из сланца, добываемого в каменоломнях заказчика. Висенс в гораздо более скромных масштабах хотел того же. Для полного расцвета таланта глубоко индивидуального архитектора-художника нужен был, однако, иной, более рафинированный тип заказчика, предоставляющий архитектору полную свободу программы. Для Ф. Л. Райта таким клиентом был Кауфман, для Шехтеля — Рябушинский, для Гауди — Гуэль.

5

Если учесть многократно проявленную Гауди симпатию к литературному символизму, подкрепленную его личной близостью со склонным к мистицизму кружком поэта и эстета Мила-и-Фонтаналса (испанские прерафаэлиты), то нет сомнения в том, что имя заказчика должно было вызвать у Гауди сложный поток ассоциаций. Кихано — как было известно каждому школьнику в Испании — настоящая фамилия рыцаря Алонсо, Дон Кихота из Ламанчи. Было бы неверно искать в облике Эль Каприччио иллюстрацию к Сервантесу, и все же некоторая цветистая разбалансированность архитектурного образа вызывает ассоциации.