Читать интересную книгу Объезжайте на дорогах сбитых кошек и собак - Аркадий Вайнер

Паренек покачал головой.

— Я этого сказать не могу… Там был один знакомый ему шофер, я это понял по разговорам… А про остальных… не знаю…

— Ну, ладно. Вот тебе мой телефон, если вспомнишь что-нибудь еще, позвони…

Он уже собрался уходить, и я спросил вслед:

— Вадик, а можно применить методы нестандартного анализа к нравственным юридическим проблемам?

Он обернулся ко мне, взглянул искоса.

— Не знаю. В точных науках нет нравственных проблем. Есть желание наблюдать и анализировать факты…

16 глава

Утром в мой кабинет заглянул Шатохин. Нечасто балует меня визитами мой прокурор, и всегда его приход имеет какое-то определенное значение. Для всех незначительных повседневных дел он вызывает меня к себе.

Наморщив нос, Шатохин разогнал рукой дым и недовольно сказал:

— Как ты живешь в такой атмосфере?

— С отвращением…

— Оно и видать, — покачал осуждающе головой Шатохин. — Слушай, чего говорю: старея, люди приобретают массу дурных привычек и напрочь забывают хорошие. Ты этого не замечал?

— Как же я могу не замечать этого? — смирно согласился я. — Моя жизнь — постоянная иллюстрация к этому, безусловно, правильному тезису. Я утешаюсь, правда, недостоверной идеей, что к старости эти потери восполняются приходящей с годами мудростью…

— Ага, как же! — захохотал прокурор. — Ты это кому-нибудь другому рассказывай. Я-то знаю, что с годами наша глупость просто крепнет на известке склероза… Надо сейчас, пока мы молоды, держать себя в форме…

Это была чистая уступка вежливости — из нас двоих Шатохин, конечно, считал молодым только себя. У него вообще был дифференцированный возрастной подход. Меня он считал дряхлым дедушкой с единственной жизненной перспективой — пенсией. Но, если бы завтра случилось чудо и меня ни с того ни с сего назначили прокурором области, Шатохин сразу бы перевел меня в своей возрастной таблице в группу юных атлетов.

Он засмеялся каким-то своим мыслям и весело сказал:

— Да и вообще вопрос с человеческой мудростью — штука довольно неясная. Сегодня — мудрость, завтра — вздор. Кто знает наверняка, что это такое — мудрость? Ты знаешь? Наверняка?

— Наверняка не знаю. Но думаю, что догадываюсь…

— Поделись, будь другом.

— Мне кажется, что мудрость есть познание меры добра и зла.

— Перестань, кто и когда эту меру может вычислить! — махнул на меня рукой Шатохин. — Мудр, кто знает нужное, а не многое. Умствуешь лениво, когда гимнастику неохота делать…

В нем действительно играла молодая сила. Оглянувшись, чтобы убедиться в нашей уединенности, он сказал:

— Вот как надо держать себя…

Оперся ладонями на два письменных стола, напружинился, ноги плавно оторвались от паркета и поплыли вверх, и сам он разгибался, как резиновый, пока не замер в стойке на руках. Ноги вытянул и, хотя лицо его густо покраснело от напряжения он подмигнул мне и легко, мягко спрыгнул на пол. И снова подмигнул заговорщицки.

— Понятно?..

Понятно, но недостижимо. Как запряженному в телегу мерину, глазеющему на скачки. И еще одно сожаление, чисто практическое, томило меня. Я жалел, что жена Шатохина, хорошенькая телевизионная дикторша, после сводки погоды не хочет показать всем своего прекрасного, стоящего сейчас на руках мужа. Я глубоко убежден, что все потенциальные преступники, проживающие или работающие в нашем районе после этой передачи навсегда отказались бы от идеи нарушить закон, поскольку любая надежда обыграть такого прокурора должна выглядеть абсурдом.

— Дела еще не совсем задавили? — спросил он с некоторым участием.

— Да ничего, кряхтим и тянем…

— А ты помнишь, что у тебя истекают сроки по делу Степанова? Убийство и тяжкие повреждении? Он ведь давно сидит?

— Да, я помню, — затянулся сигареткой так, как вдыхают воздух перед броском в воду, и безразличным голосом сказал: — Я буду у вас просить отсрочку по делу.

— Что-о? — безмерно удивился Шатохин. — Отсрочку? Там же ведь все проще пареной репы!

— Это не совсем так, — покачал я головой. — Там, наоборот, есть еще много невыясненного…

— А что же ты не выясняешь? Время бежит! Весь город говорит об этой истории! Мы с тобой игнорировать общественное мнение не можем! Мне уже звонили… — Шатохин сделал какой-то неопределенный жест рукой вверх, означающий, видимо, что его абонент находится где-то высоко. Может быть, Шатохин связан телефоном с господом богом?

— Я как раз и выясняю все непонятное в этой истории. Уверен, что там, откуда вам звонили, — я тоже показал рукой вверх, — хотят, чтобы я выяснил правду, а не успокоил общественное мнение поспешным сообщением о наказании сомнительно виновного…

— Как это сомнительно виновного? — обомлел Шатохин. — Сознавшийся в преступлении убийца сомнительно виновен?

— Убийца, безусловно, виновен, — постарался я успокоить Шатохина. — Но вот с его признанием есть у меня сильные сомнения…

— Почему? В чем дело? Он что, изменил показания? Он же раньше во всем признавался!

— Он не менял показаний. И продолжает во всем признаваться…

— Чего же ты добиваешься?

— Правды. И я не считаю признание царицей доказательств. Было время, когда следствие, орудуя признанием, как дубиной, завело всех очень далеко…

Шатохин побледнел и от ярости прикусил нижнюю губу.

— Это вы мне говорите? Да как вы смеете? Это что за разговоры? Я вас что, заставляю нарушить закон? Я вас понуждаю получать признания от обвиняемого? Следствие основывалось все время на показаниях всех, вы слышите, всех участников дела, в том числе на признании убийцы! И он продолжает признаваться вам! Вы его бьете? Или пытаете голодом?..

— Нет, я его не пытаю и не бью…

— Да если бы я узнал!.. Я бы в тот же день выгнал вас!.. Под суд отдал! И вы мне говорите…

— Я говорю вам, что не верю в его признание! И потерпевшим не верю! — заорал я на Шатохина, и он смолк, так это было для него неожиданно.

Наступила долгая пауза, в которой мы оба тяжело дышали, будто вместе сделали стойку на руках, и продолжали разговор сдержанно, придушенными голосами, как и надлежит говорить людям, стоящим вниз головой.

— Вы считаете, что это не Степанов сбил Дрозденко и Егиазарова? — спросил негромко Шатохин.

— Нет, этого я не считаю. Скорее всего, так оно и произошло. Но совершенно неясно по делу, что происходило непосредственно перед дракой и наездом. А это исключительно важно! И свидетелям этим я не верю!

— Чем же они вам так не понравились?

— Не знаю, мне это трудно объяснить. Они все так прекрасны, что хочется выучить заграничный язык и говорить с ними только по-иностранному…

Шатохин, сдерживаясь изо всех сил, сказал сквозь зубы:

— Судя по темпам вашего расследования, у вас должно быть полно свободного времени. Можете употребить его на изучение заграничного языка…

— Не премину воспользоваться советом. Возможно, мне тогда удастся понять, почему они все время врут…

— А что они врут? — преодолел себя и спросил с интересом Шатохин.

— Все что угодно. Но мне кажется, главное в их лжи — это версия, по которой драка и наезд на автоплощадке не имеют никакой предыстории…

Шатохин не успел ничего ответить, потому что раздался стук в дверь и возник лейтенант Уколов. Из-за его спины вынырнул коренастый немолодой человек с лицом красно-серым, как вчерашний зельц. Он быстро протер очки, огляделся и, не давая сказать Уколову слова, подсунулся ко мне с протянутой рукой, короткой и негнущейся, как милицейский жезл.

— Здравствуйте, товарищ, — он быстро посмотрел на Шатохина и ему дал подержаться за свою маленькую деревянно-жесткую ладошку. — И вы, товарищ, тоже здравствуйте…

Меня, сидящего за столом, он явно посчитал начальником не в пример скромно стоящему сбоку Шатохину. Да и оценочно-возрастные критерии, вероятно, были у него иные, чем у моего прокурора.

— Моя фамилия Абдраззаков. Сайд Абдраззаков, рад с вами познакомиться, очень доволен, что меня разыскал лейтенант. Я ведь проживал в 307 номере пансионата и, можно сказать, был очевидцем происходившего безобразия. У вас курить можно? — он уже достал пачку «Беломора», спички и стопочку маленьких листиков неизвестного назначения.

— Да-да, конечно, курите, пожалуйста… — сказал я злорадно, вспоминая шатохинский плакат о бесчисленных часах, проведенных нами на дороге. Прокурор посмотри на нас с печальным отвращением, махнул рукой и пошел к выходу. У двери задержался на миг и сухо сказал:

— Каждые три дня докладывайте мне движение по делу…

Абдраззаков повертел своей юркой головой и спросил:

— Может, я ошибся, может, надо всю истину открыть ушедшему товарищу?

— Нет, нет, все правильно, — успокоил я его, усаживая на стул. — Всю истину вы откройте сначала мне, а потом уже мы ее доложим ушедшему товарищу…