Читать интересную книгу Квартал. Прохождение - Дмитрий Быков

ллллллллллллллллллллл

7 августа

Нам предстоят два дня занятий кинематографом — один тренировочный, другой творческий.

Назовите пять своих любимых фильмов.

Выпишите их именно в том порядке, в каком они вам вспомнились.

Я тоже сейчас это сделаю.

«Чужие письма».

«Человек-слон».

«Зеркало».

«Астенический синдром».

«Сладкая жизнь».

Дальше будет трудное, но необходимое. Не забывайте, что студентов тоже учат сначала монтировать чужие работы, а потом только снимать свои. Значит, вам предстоит смонтировать единый фильм из пяти ваших любимых, но так, чтобы действие его было связным. Продолжительность вашей будущей картины — полтора часа, советский стандарт. Следовательно, первые 15–20 минут вы берете из первой вспомнившейся картины, вторые — из второй, третьи — из третьей… И попытайтесь все это уложить в единый сюжет.

Напоминаю: куски берете не из начал, а в заданной последовательности. В моем случае — вот черт, задача практически невыполнима! — первые 20 минут из «Чужих писем», вторые 20 минут из «Человека-слона», третьи — уже практически из середины «Зеркала»… как же все это свести? Если действие ваших любимых картин происходит в разные эпохи, переводите все сюжетные повороты в одно время. Только так у вас получится сюжет вашей жизни, фильм лично про вас и про ваши тайные пристрастия. Попытайтесь проследить эту сквозную тему, она объяснит вам все про вас, как я сейчас намерен все понять про себя.

Вам придется все эти фильмы пересмотреть, отмеривая хронометраж, но Интернет дает такую возможность.

Итак, монтируем. Показываю, как всегда, на личном примере.

1. «Чужие письма»

У молодой учительницы в провинциальном городе проблемы с личной жизнью, она навещает своих старых учителей с молодым заезжим любовником, художником, с которым все чаще ссорится. Жениться он не хочет, в городе сплетничают. Учительница опекает девятиклассницу Зину Бегункову, «трудного подростка», железную и несгибаемую мещаночку, всегда уверенную в своей правоте, позволяющую себе все, а другим — ничего. Принципиальная Бегункова осуждает хулиганов в классе, хамит собственной матери, которая отсидела за растрату и теперь приехала только на свадьбу старшего сына, бегунковского брата. Сама Бегункова влюблена в шофера, люмпен-пролетария, который чуть ее не трахнул, увлекшись (она его к этому активно поощряла), но потом яростно ее отпихнул и еще издевался. После скандала с матерью и клеветы на шофера, который якобы к ней приставал, брат выгоняет Бегункову из дома, и молодая учительница берет ее к себе.

2. «Человек-слон»

Викторианская Англия. Доктор Тривз взял к себе Человека-слона, которого нашел на ярмарке, в балагане уродов. Человек-слон чудовищно изуродован врожденной генетической болезнью — таких деформаций лица и тела никогда не видел сам Тривз. Но тут выясняется, что его ошибочно считают слабоумным — он умеет говорить, читать, знает наизусть псалмы. Тривз, добиваясь права оставить его при себе и при больнице, показывает его главврачу. Человек-слон сначала от волнения не может сказать ни слова. Главврач в раздражении уходит, но тут слышит, как Человек-слон, Джон Мэррик, за дверью своей палаты читает псалом. Он возвращается, вступает с изуродованным юношей в уважительную беседу, соглашается оставить его при больнице и говорит, что никто не в силах представить его страданий. В это время больничный сторож впервые видит таинственного пациента, которого прячут от всей больницы, и задумывает ночью показать его знакомым пьяницам и проституткам.

3. «Зеркало»

Отец после развода забирает к себе — ненадолго — сына, Игната, и рассказывает ему о своем детстве. В эвакуации, в 43-м году, им преподает военное дело демобилизованный фронтовик — у него нет части черепа, и он прикрывает голову пластмассовой типа чашечкой. Особенно трудно складываются у него отношения с эвакуированным ленинградцем, осиротевшим во время блокады. Ленинградцу все время достается. Желая подшутить над военруком, ленинградец — в сценарии его фамилия Астафьев — бросает во время урока учебную гранату. Военрук накрывает ее своим телом. Взрыва, естественно, не происходит. С военрука слетают фуражка и чашечка, и все видят пульсирующую на черепе кожу. Рыжая девчонка, в которую военрук влюблен, смеется, и на ее обветренной губе выступает кровь. Эх ты, говорит военрук Астафьеву, а еще ленинградец (в сценарии — пионер). Астафьев уходит с урока и, плача, поднимается на холм к церкви. Отсюда открывается в ид на город. В сценарии потрясающая формулировка — очень по-тарковски: «И весь этот декабрьский предсумеречный мир казался Асафьеву сейчас долиной ожесточения, безвыходности и возмездия». Почему по-тарковски? Потому что снежный пейзаж, церковь, зверство и война, и, как подчеркнуто в том же сценарии, боль и обида не проходят, то есть они неразрешимы.

Дальше там начинается кинохроника, сценарием не предусмотренная, но она, видимо, — я в этом после множества просмотров не уверен — как раз и должна олицетворять ожесточение, безысходность и возмездие; немудрено, что для иллюстрации всего этого Тарковский берет азиатчину, красноармейцев, которые тащат оружие и сами идут через Сиваш, увязая в глине, — страшное беспортошное воинство, с нечеловеческим упорством прущее через нежилое, пустое пространство, — потом китайцев, голосующих за Мао с воплями и размахиванием мандатами, потом атомный гриб, потом с китайцами же приграничный конфликт… Как бы Астафьев провидит весь ужас, который был и будет, — среди снежной русской равнины, на холме, с которого «дальше некуда подниматься» (сценарий), и все-таки связь мне неясна. Впрочем, как говорил Тарковский, если связи будут ясны, картина рухнет.

Подумал вдруг, что и «Квартал» — тоже «Зеркало», не в смысле уровня, но вещь в жанре зеркала, когда после сорока тебя начинает давить твоя жизнь и ты начинаешь прослеживать в ней лейтмотивы, надеешься избавиться от них, а потом понимаешь, что вместе с ними избавишься от жизни. Но это апарт, у нас книга про деньги.

4. «Астенический синдром»

Сцена в классе (честное слово, я не подгадывал). Преподаватель английского, как раз и страдающий астеническим синдромом, Николай Алексеевич, дает урок в десятом классе, повторяя никому не нужные слова про успехи советского образования. Весь класс занят черт-те чем: одни смотрят в окно, где в очереди к пункту приема стеклотары идиотская смешная старуха рассказывает, как ей обещали дать щенка и не дали (а она уже купила сосочку). Две ученицы дивной красоты красивыми подростковыми руками терзают огромную, тошнотворную копченую рыбу и тут же жрут. Еще двое с помощью быстро перелистываемых блокнотов смотрят только что нарисованные порнографические мультики. Учитель произносит речь о мещанстве, которое и готово бы кому-нибудь помочь, но так, чтобы это не причинило ему самому ни малейшего беспокойства. Потом, видя, что его никто не слышит, он призывает к порядку самого тупого, наглого и жрущего, по фамилии Иуников. Вступает с ним в потасовку. Ученик, смеясь, потасовку выигрывает. Николай Алексеевич приводит себя в порядок и чувствует, что засыпает. Он уходит из класса за пять минут до звонка, попросив не шуметь. В классе тут же начинается дикий бардак.

В следующем эпизоде две халды цепляются к бедному уроду Мише, умственно отсталому и совершенно беспомощному. Они крутят его, пихают в лужу, издеваются — и тогда тот самый Иуников налетает на них, хватает за волосы, колотит. В процессе потасовки разбивают окно полуподвала, оттуда яростно орет истеричный мужик, дерущиеся яростно швыряют в остатки окна еще и урну, и в разбитом окне видны бледная жена и трое бедных детей, типа всюду жизнь. Спасенный Миша ничего не понимает, топчется у лужи. Николай Алексеевич подходит к Иуникову и говорит ему: «Оказывается, ты очень хороший человек». «Что, за посещаемостью следите?» — огрызается Иуников и убегает. «Почему меня никто не понимает?» — кричит Николай Алексеевич всем встречным, но никто его не понимает. Один из прохожих повторяет: «Ни стоять, ни лежать, ни сидеть я не могу, остается посмотреть, не могу ли я висеть».

5. «Сладкая жизнь»

Опять — и опять без специального подбора — все упирается в воспитание, в отцов и детей, в их вину друг перед другом. Сначала Марчелло гостит у друга-интеллектуала (он скоро покончит с собой), который знакомит его со своими внезапно вбежавшими в гостиную детьми. Им давно спать пора, но им многое в доме позволяется. В них — главное утешение друга-интеллектуала, переживающего кризис среднего возраста: не профессионал и не дилетант, жизнь прошла без смысла. Марчелло уезжает — и узнает, что около редакции его ждет его отец, приехавший из провинции. Марчелло ему рад, но о чем с ним говорить — непонятно. Они решают поразвлечься, идут в богемный кабак, отец поражается, насколько свободно Марчелло общается со стриптизершами. Отец кутит, требует шампанского — «Я поставляю его половине Италии!». Клоун играет бесконечно печальную музыку, разрешая все это буффонадой.