Читать интересную книгу Принцесса Грамматика или Потомки древнего глагола - Феликс Кривин

Настоящая жизнь — в общении, даже если кто-то тобой управляет, а с кем-то приходится согласовываться и к кому-то примыкать. Это Синт усвоил давно, но теперь он понял, что цифры тоже изменяются от общения. Единицы становятся десятками, а то и сотнями… Ну, возможно, десятыми и сотыми, если не повезет.

Восьмерка больше не падала. То ли ей передались мысли Снята, то ли у нее возникли какие-то собственные мысли на этот счет, но она стояла твердо, как стояли до нее лучшие Восьмерки прошлого: и Восьмерки незабываемых восьмисотых годов, и Восьмерки незабываемых восьмидесятых годов, и Восьмерки незабываемых двадцать, тридцать, сорок… девяносто восьмых годов, — потому и незабываемых, что они стояли, а не лежали до конца.

Правда, Синту так и не удалось определить, на ногах стояла Восьмерка или на голове, потому что стояла она, как лежала: двумя колечками.

3

— Сказать по правде… Ничего я вам не могу по правде сказать… Меня ведь, братцы, Мазурием зовут, врун я первостатейный. Меня за вранье даже из таблицы выставили, из Периодической системы.

Все-таки его выставили не совсем, потому что находились они сейчас именно в Периодической таблице. Покинув гостеприимные берега Арифметики и миновав несколько островов внешне художественной литературы, забитых телами читателей, как южные пляжи в горячий сезон, они причалили к острову Периодической Системы Элементов. Здесь их и встретил Мазурий, отставной элемент, одиноко сидевший на берегу и предававшийся размышлениям.

— Эх, — продолжал Мазурий, — тут такие были дела! Какие-то бандиты или грабители, гангстеры, одним словом, задумали выкрасть золото прямо из Периодической системы элементов. Чтобы завладеть сразу всем золотом и больше к этому делу не возвращаться. Мой сосед Молибден, из сорок второго номера, говорит мне: «Мазурий, беда! Так, мол, и так, хотят нас оставить без золота!» — «Что ж, — говорю я, — замысел дерзкий и не лишен остроумия. Всем оставаться на местах, я сам займусь этим делом»…

От этих слов повеяло внешне художественной литературой, которую они так счастливо миновали. Фантастической буквалистикой или исторической бульваристикой — по запаху трудно было определить. Но, возможно, повеяло не от слов Мазурия, а просто ветер принес эти запахи с близлежащих мысов, рифов и островов.

— И вот все элементы, — рассказывал Мазурий, — остаются на местах, каждый в своем номере, а я отправляюсь на улицу Первой группы и залегаю возле семьдесят девятого номера, где у нас сосредоточен весь золотой запас… Ну, не буду говорить, как я перехитрил всю эту банду, эту мафию, это уже неинтересно. Но пока я находился в отлучке, в мой сорок третий номер въехал Технеций. Вы знаете Технеция? Он когда-то существовал в природе, а теперь, увы, добывается искусственным путем. Вот каким-то таким искусственным путем он и поселился в моем номере. А я остался… — Он внезапно замолчал. — Да, наговорил я вам… Разве можно верить такому, как я, обманщику? Я только прикинулся элементом, а на самом деле — какой я элемент? Я вообще никогда не существовал в природе.

— То есть как? — удивился Морф. — А с кем же мы разговариваем?

— Поговорить я умею, я вам любого заговорю. Однажды так заговорил Кислород, что на Земле неделю не дышали… — Он опять спохватился: — Не слушайте меня, не слушайте! Кто ж это может — неделю не дышать?

Они свернули с улицы Первой группы на проспект Пятого периода. По обе стороны проспекта уходили вдаль номера, но Мазурий остановился у самого первого номера, тридцать седьмого.

— Если не торопитесь, надо бы проведать одного старичка. Старичок у меня здесь живет, Рубидий называется.

Это был очень старенький старичок, он сидел на кровати, закутавшись в одеяла и держа ноги в ведре, наполненном, судя по запаху, керосином. Вместо приветствия он проткнул вошедших булавочками остреньких глаз и, видимо, решив, что с ними покончено, опять занялся своим керосином.

— Зашел узнать, не надо ли вам чего. Может, керосину подлить? — предложил Мазурий. — У нас тут керосин завезли, такой, что гореть не горит, а только пахнет… Да нет, какой там керосин… Просто зашел узнать, как себя чувствуете.

— Чувствую я себя плохо, — объяснил старичок. — Керосину у меня хватает, здоровья нет. Я ведь своего возраста не скрываю, — он опять вонзил в гостей свои булавочки, — мой период полураспада семьдесят миллиардов лет. Семьдесят и семьдесят, полураспад и полураспад, и получится полный распад, сто сорок миллиардов… Хотя, если учитывать, какой нынче свет, что такое сто сорок миллиардов?

— Светочувствительный он у нас, — пояснил Мазурий.

— А что? Учитывая, какой нынче свет, станешь светочувствительным. Если б я за собой не следил, я бы уже давно горел розовым пламенем, несмотря на мой долгий период полураспада. — Старичок спохватился, что хватит говорить о себе, и весело улыбнулся: — А ведь тебя, Мазурий, на улицу выкинули, докопались-таки, что ты не существуешь в природе. Я сам, — он гордо вскинул голову, — лично помогал копать. Хотя это мне и трудно, в моем возрасте… Ну, ничего, зато тебя выкинули, — порадовался за товарища старичок, — я всегда удивлялся: ведь он же не существует, думаю, зачем же он здесь живет?

— Ничего удивительного, — сказал Морф. — Некоторые не живут, а только существуют, а некоторые не существуют, зато живут. Второе, по-моему, даже лучше.

— Как для кого, — сказал Рубидий. — Меня-то не вышвырнули на улицу, а вот его, — он довольно засмеялся, — его вышвырнули. Теперь там Технеций живет. Между прочим, тоже не существует в природе, но его добыли искусственным путем. Был бы ты, Мазурий, поумнее, и тебя бы добыли тем же путем.

— Зачем вы к нему ходите? — спросил у Мазурия Синт, когда они вышли на улицу.

— Люблю, когда он радуется. Видели, как он повеселел? Я их тут всех веселю, такая у меня должность. Не знаю, что бы они тут делали без меня. Извините. Никакой у меня должности нет, и отлично без меня все обходятся… А вот этот сорок третий номер, в котором я жил… верней, не жил, а куда меня ошибочно поместили…

— А Технеция — не ошибочно? Сам говоришь, что искусственным путем, — сказал Морф, мрачнея от таких безобразий. — После всей этой химии хочется куда-нибудь на природу. Мазурий, пошли с нами на природу!

— Если только ненадолго… У меня тут еще дел… Хотя, в сущности, дел никаких, но они тоже сами не сделаются…

Их появление на лоне природы не прошло незамеченным: кто-то крепко ухватил Синта за штанину, и незнакомый голос зашелестел:

— Куда же вы, пациент? Поликлинику вы прошли и больницу тоже… Да вы не упирайтесь, я Подорожник из «Скорой помощи». Лечу раны, прикладываю компрессы к ушибленным местам.

— Но я не ушибся…

— Не ушибается тот, кто ничего не делает, — наставительно изрек Подорожник. — Вы думаете, почему я тут торчу? Меня всюду ждут мои пациенты, а я торчу, никак не могу вырваться.

— Так много дел?

— Не в делах дело. Мне, для того чтоб вырваться, нужно вырваться с корнем, а с корнем, сами понимаете… Вот я и торчу. А еще Подорожник… Мне бы шагать по дорожке, прокладывать новые пути, и ушибаться, и шагать дальше… Но куда шагать? Да и корни, честно говоря, не пускают… Нет-нет, пока не открывайте рот: сначала я вас выслушаю. Я выслушаю, а потом вы откроете рот и скажете «а-а!».

— Откуда вы знаете, что я скажу? Может, я скажу совсем другое?

— Вы скажете «а-а», доверьтесь моему опыту. Все больные говорят «а-а», хотя с радостью сказали бы что-то другое.

— Больные? Но я здоров.

— Это вам кажется. Сначала кажется, а потом скажется. У всех, кто своевременно не покажется врачу… — Подорожник замолчал, пораженный красотой этого последнего рассуждения. — Ну, так как, пациент? Будем лечиться?

— Никакой я не пациент!

— Это вы сейчас не пациент. А заболеете — в два счета станете пациентом. — Подорожник вздохнул. — Вижу, что вы спешите, а вот я двинуться никуда не могу, хотя меня давно ждет моя пациентка. Может, слыхали: Лунария Оживающая. Та, которая умирает от любви.

— Оживающая — и умирает?

— Представьте себе. Оживает, потом умирает, потом опять оживает. Правда, некоторые склонны считать, что она умирает, потом оживает, потом опять умирает, но я в корне отметаю этот пессимистический взгляд. Нет! Лунария оживает, потом умирает, потом опять оживает.

— Вы сказали, что она умирает от любви?

— По общему мнению. Но я с ним не согласен. По-моему, более естественно оживать от любви. Не умирать, а оживать. Впрочем, признаю свою некомпетентность: от насморка я помогаю гораздо больше, чем от любви. Вот если Лунария умирает от насморка, тут бы я мог ей пригодиться!

Он еще долго шелестел им вслед, наставляя, что передать Лунарии Оживающей, потому что сам, к сожалению, не мог к ней явиться с визитом. Постепенно шелест его все больше сливался с шелестом других трав, и вот из этого общего шелеста возник любезный вопрос: