Читать интересную книгу Алые всадники - Владимир Кораблинов

Сорвались одеревеневшие пальцы. С головой погрузился в черную глыбищу воды – почему-то беззвучно на этот раз. Вялая мысль: оглох, что ли? Вынырнул. Дыхнул со свистом.

В короткий миг взглядом обнял всю вселенную – землю, на которой жил, на которой вот умирает… Неисчислимые миры – там, в густой до черноты синеве – звезды, звезды…. И вон – одна, особенно яркая, смотрит на него, но как холодно, как безучастно.

Ну, руки! Спасайте! Спасайте!

Они отчаянно, вслепую ищут кромку льда и не находят…

– Эй, там! Чи живой, чи шо?

Тугой снег скрипит под валенками. Старческий голос – сердитый, тревожный. И длинная жердь – вот она! – тычется в руки, шлепает по воде…

– Та ну ж, чепляйся, хлопче… ну! Учепывсь?

Кто-то выволакивает Алякринского на твердый лед. И замертво, обессиленный, валится он к ногам старика. И тот волоком тащит его к избе, к теплу, к жизни… Бормочет ворчливо, сумрачно:

– Ось таке, кажу, дило, шо сказывсь, як есть сказывсь народ! Тилипаются, бисовы дети, тилипаются… Дэ коммунисты, дэ стрикулисты, от то ж воюють, то ж лютують… Скорийше б побилы друг дружку – – так тишенько-тихо, гарнэсенько стало б на земли…

На кордоне

– Ой, лышечко! – испуганно воскликнула Ксана, увидев Алякринского, мокрого, гремящего каляным от мороза полушубком. – Та дэ ж ты його, тату, найшов? Ой, лышечко!

– Та шо ты разгукалась, матери твоей бис! – грозно заорал дед Еремка. – Нэ бачишь – змэрзлась людына, а вона – дэ, дэ! Рубаху давай, бисова баба… Свиту сухую… Мабуть, отживеет хлопец-то.

Порылся в печурке, звякнул бутылкой. Мутного самогону нацедил в толстый граненый стаканчик.

– Ну-ка, – приговаривал, совал в рот Алякринскому. – Ну-ка, хлопче…

Стуча зубами о край стакана, Алякринский пил вонючую горькую жидкость. С наслаждением ощущал, как дивная теплота растекалась, бежала по телу.

Ксана сухую одёжу принесла.

– Та видкиля ж вин свалывсь? – нагнулась над лавкой, где лежал Алякринский. – Ой, маты пречиста!

– Иди, иди, – замахал на нее дед. – И без тоби справимось. Собери там чогось повечерять….

Стянул мокрое, помог переодеться. Полушубок, рубаху, штаны – всё отжал насухо, кинул на жаркую печь. Возясь с одёжей, в кармане полушубка нащупал наган. Вынул, оглядел, перекрутил барабан: пустой. Подал Алякринскому.

– Заховай, – сказал. – Нэ дуже вона пидмогла тоби, цея дурна цяцка.

– Спасибо, – прошептал Алякринский.

– Ничого нэ стоит, хлопче. Шо ж мы – чи нехристи яки? Утопае людына – як нэ подсобиты? Оно, кажу, – хитренько усмехнулся дед, – иньшу людыну, кажу, не то – спасать, пидтовкнуть в бучило не худо б… Сам-то ты чей? Яких краин?

– Из города… Крутогорский.

«Кто в этой хате? Друзья? Враги? И кем мне назваться? Ах, этот револьвер…»

– 3 комыссарив, значит? Ну ты ж, хлопче, комыссарьство свое у карман поглубже заховай. Я у тоби пытать нычого не буду. По мне ты хошь сам раскомыссарь будь – мэнэ до цего дила нэма. Тилькы, кажу, як пообсохнешь да обогреешься – покажу я тоби стежку у лесе, и тикай ты по ней, божье дитя, на станцию…

Вошла Ксана, поставила на стол еду. Странно, весь день не ел, а есть не хотелось.

– Поснидай, поснидай! – приказал дед.

Алякринский поел без охоты.

За окном зашуршало что-то, чей-то далекий крик словно бы послышался. Ксана насторожилась, вскочила, приникла к серебристо-черному, разузоренному морозом окошку.

– Ни, – сказал дед, – то витер… Ложись, дурында. Не прискаче твой ныне, не жди… Чула, яка у Бирючьей балки пальба була? То ж не иначе з чекистами воювалы. Розумиешь?

Анархист

К утру улеглась метель.

На дворе было тихо. Ласково, желтовато сквозь черные ветки деревьев мерцала луна. И никак, ну никак в такой тишине, в такой умиротворенной благодати не верилось, что вчера под этим же кротким небом, в этой голубовато-серебристой красоте – буран ревел, хлопали выстрелы, рвались гранаты, текла кровь.

– Ось тоби тропка, – сказал дед, отойдя шагов триста от кордона, – по ней держись. Замело маленько, ну нычого: она так всё по-над балочкой и пийдэ. Верстив с пяток отшагаешь лесом, то як выйдешь на леваду – тут тоби и станция. Само бильше – з верту. Там побачищь – паровикш шумлять, дым… Ну, айда, с богом!

– Слушай, дидусь, – сказал Алякринский. – Вот вытащил ты меня, от смерти спас, обогрел, накормил – спасибо тебе. На всю жизнь не забуду. Но объясни ты мне, пожалуйста, вот что. У дочки твоей, догадываюсь, дружок, из распоповцев – ты ж сам насчет боя у Бирючьей балки помянул. По нагану верно угадал – комиссар я. Так ты-то, что за удивительный ты человек?

Чудным лешим стоял дед Еремка, обеими руками опершись на длинную суковатую палку. Задрав бороду, не мигая, задумчиво глядел на вынырнувшую из-за облачка луну.

– От то ж, комыссарь, кажуть люди, бо як убывав Каин брата своего Авеля, так той злодий убивец, на мисяце отпечатався… Як по науке – чи то правда, чи так, побрехенька?

И, не дождавшись ответа:

– Анархист я, хлопче, – сказал и, круто поворотясь, зашагал по целине напролом к кордону.

В Комарихе

Новый день свой Комариха начинала тревожно. Воем баб начинала, обмыванием убитых, привезенных из Бирючьей балки. Железным стуком ломов и лопат о мерзлую землю на кладбище; где восемь бугорков желтой глины, выброшенной из восьми могил, стояли в ряд.

Убитые чекисты остались лежать в балке, на приваду волкам.

В барской усадьбе, в верхушках старых корявых лип горланили перепуганные вороны. Пришлые мужики рубили липы.

Жгли костры. Варили хлебово.

Ржали, дрались приведенные мужиками лошади. Клочья сена, конский помет, проталины от ночных кострищ чернели на голубоватом, на розовом снегу.

Ночью прибыли из губернии два воза с винтовками. Озябшие, запорошенные инеем мужики таскали зеленые длинные ящики в комнату с разноцветными стеклами.

Там пир шел.

Благодарственный молебен с акафистом иже во святых отец наших воину Иоанну откатал Христофор.

Ночной бой вспоминали. Хвастались. Жалели, что не удалось поймать «емназиста». Ушел, сволочь. Но и так славно поддали жару чекистам: десятка два бойцов в островерхих шлемах остались в сугробах Бирючьей балки.

Из своих недосчитывали восьмерых. Среди них – каторжный Римша и кривой Охримчик. Кривого жалели – добрый был мужик. Про Римшу говорили: «Пес с ним, с каторжным, туда и дорога…»

Ящики же с винтовками были приятной неожиданностью.

К этой соколовской затее Распопов отнесся с великим сомнением. Трепался начштаб, будто бы в прошлом году кинуто было при отступлении казачьих генералов оружие, спрятано в монастыре. Ну, ладно, кинуто. Всё может быть. Так ведь и времени с той поры сколько прошло, больше года…

По приказу Соколова с неделю назад послали в город подводы. Также и письмецо было дано по адресу Эммануила Канта, двадцать шесть. Оттуда, однако, мужиков переправили на Монастырскую в собственный дом гражданина Положенцева. Под видом родственников из деревни переночевали там, передневали. И на вторую ночь действительно погрузили на монастырском дворе оружие. Да еще и бумагу раздобыл мужикам Положенцев от самого главного из губпродкома как бы охранную грамоту на то, что везли, бережно укутанное веретьем…

И вот прибыли.

– Чего ж вчера-то не сказал?– – спросил довольный, веселый атаман.

– Сюрприз, Иван Павлыч… Сюрприз!

Сиял Соколов. И утро сияло. Но у восьми изб стояли сосновые, свежеоструганные крышки гробов.

Но в восьми дворах выли осиротевшие бабы.

И восемь глинистых бугорков рыжели на деревенском кладбище…

Листовка

И вот в синем небе появился над Комарихой аэроплан. Он летел, жужжа, как молотилка на гумне. Народ высыпал на улицу. С любопытством и некоторой тревогой следили за полетом чудесной железной птицы: не чекисты ли? Вот кинут бомбу – и до побаченья!

Бабы даже голосить перестали. Вглядывались в небесную голубизну – что-то будет?

Что-то будет?

И вдруг из аэроплана посыпались белые, синие, желтые розовые бумажки. Медленно, как бы нехотя летели. Ветерком относило их в сторону – далеко куда-то, за село, за речку, в лес, к Волчьему кордону.

Распопов, Соколов и Валентин вышли из дома, вместе со всеми глядели на непонятную потеху.

– Прокламации! – догадался Анатолий Федорыч.

Сбегали комарихинские ребятишки в степь, набрали разноцветных бумажек.

Одна из них попала к Погостину.

Атаман пировал, кучеру делать было нечего. Слонялся Погостин по усадьбе, все дивился, как жили господа. Глупо жили. Допустим, сараи взять – куда столько? Огромный широкий двор весь окружен каменными сараями. Половину мужики на кирпич разобрали, но и осталось сколько: всех лошадей комарихинских согнать – уместятся. Или теплицы. Подумать, что стекла на них всаживали, что труда, прислуги… Поту этого мужицкого тут – мать пресвятая богородица! А зачем? Да так, баловство.

Ну, ничего. Добаловались.