Поверхность, кстати, разочаровывала биологов по мере удаления от берегов и коралловых рифов. Ночью на «Калипсо», возможно, мы смогли бы понаблюдать за таинственными поднимающимися из глубин слоями. К сожалению, из-за скудности средств, обычной для экспедиций, не преследующих конкретных экономических целей с немедленной «отдачей», нам не удалось установить систему мощных прожекторов для ночных съемок.
Долгое время считалось, что ниже ста – двухсот саженей, где угасает солнечный свет, жизнь не развивается. Конечно, и прежде с громадных глубин поднимали рыб-чудищ, но полагали, что это редкие экземпляры. Прежде всего потому, что им-де нечем питаться: пищу могли составлять лишь мертвые обитатели моря. Со дна громадных впадин зачерпывали ил, в котором обнаруживали особые виды червей, питавшихся органическими частицами. Господствовало мнение, что обитатели абиссальных глубин были когда-то изгнаны из верхних зон более сильными видами и вынуждены адаптироваться к скудным условиям вечной тьмы и холода.
И вот парадокс: эхолоты нащупали в беспросветной тьме плотно заселенные слои! Но этот парадокс вызван нашим неведением. Тур Хейердал в середине своего фантастического путешествия на «Кон-Тики» через Тихий океан обратил внимание, что каждую ночь на палубу плота стали падать осьминоги. Они выбрасывались из воды, словно реактивные снаряды. Днем же мореплаватели их не видели. Хейердал отмечал также, что ловля планктона значительно обильнее ночью, поскольку с первыми лучами солнца большая часть планктона уходит в глубину. Во время своего плавания норвежский путешественник понял, какое «питательное сокровище» представляет собой планктон и какие возможности открываются у потерпевших крушение в море. Эту идею воплотил в жизнь Ален Бомбар во время своей поразительной одиссеи. Он доказал, что усилием воли человек, даже оставшись один в просторах океана, способен прожить месяцы, питаясь одним планктоном и сырой рыбой, если только не впадет в отчаяние. А что делается здесь, в этих волшебно фосфоресцирующих водах Красного моря? Откуда явились мириады светящихся существ, которых не видно при свете дня?
Разумеется, предстоит еще доказать, что именно планктон, поднимающийся наверх в ночные часы, собирается в глубоководные звукорассеивающие слои, отмеченные эхолотом. Требуется понаблюдать и сфотографировать их. Вильям Биб утверждал, что видел их. Правда, он не говорил о ГЗС, ибо в то время, когда он совершил свое сенсационное погружение на батисфере (1934 г.), об их существовании еще не было известно. Но в слабом свете прожектора он наблюдал через иллюминатор настоящий планктонный снег, падавший до самого конца – до глубины девятьсот двадцать три метра. Заметим, что биологи тогда ему не поверили…
Итак, слои планктона поднимаются с вечера на поверхность, а утром опускаются назад. Как объяснил мне океанограф Андре Капар, существа планктона делают это не затем, чтобы полюбоваться ночными звездами, а чтобы поглотить свою порцию микроорганизмов, обитающих на поверхности. Почему бы им не делать этого днем? Потому что среди прочего планктон боится солнца; этим он напоминает травоядных животных африканских джунглей, которые выходят на пастбища лишь после того, как спадет дневная жара.
В конце концов, когда человек обзавелся более совершенными аппаратами, он увидел слои глубоководного планктона. Я имею ввиду батискаф профессора Пикара. Кусто, наблюдавший их сквозь толстые иллюминаторы, записал: «Глубоководные слои планктона достигали такой толщины, что создавалось впечатление, будто мы опускались в живом пюре». Океанавты видели не только планктон, но и крупных осьминогов, и акул. Так продолжалось до самого дна.
Едва на наших батиграммах появлялись ГЗС, Кусто прибегал в рубку и садился возле эхолота, раскинув свои длинные ноги, а руки положив на рычажки приборов. Загадка глубоководных звукорассеивающих слоев страстно увлекала его. Он успел прочесть все, что было написано на сей счет, но не смог составить окончательное мнение. Теперь он надеялся прояснить загадку.
Пока судно пересекало море, мы вдвоем с тревогой всматривались на графике в двойную линию дна. В рубке слегка попахивало горелым от искры электрического разряда, посылавшего импульсы.
Была ночь, и второй слой явственно поднимался, пока не смешался с линией поверхности.
Тщательно записав все фазы ночного подъема, дав указания относительно хода плавания и бережного отношения к ценному прибору, Кусто спустился в каюту.
Мы прошли желоб к западу от Абу-Латта и теперь плыли над ровным дном глубиной 250 саженей. Убаюканный монотонностью графика, я вышел на крыло мостика. Уютно помаргивали созвездия. Время от времени я заходил в штурманскую рубку, чтобы взглянуть на ленту самописца: ничего нового, ровное дно слегка спускалось (на несколько саженей каждые пять – десять километров) к западу. К вечеру глубина была примерно 350 саженей. Все совпадало с картиной грабена, разве что уклон был более пологий, чем представлялось ранее.
Успокоенный, я возвратился на крыло. Моя вахта кончилась, пришла смена – Дюпа и Нивелло, которому Саут передал указания, а сам отправился спать.
Я остался. Мне не терпелось посмотреть, как выглядит на бумаге центральный желоб Красного моря. Дюпа с Нивелло оказались почитателями звезд, и всякий раз, как нам выпадала совместная ночная вахта, мы углубляли свои небесные познания, перебирая названия от Арго, Беги, Дельфина… Щелчки эхолота следовали через равные промежутки.
Был, наверное, час ночи, когда до меня вдруг дошло, что паузы удлинились… Обычно вахтенный беспокоится, когда сигналы учащаются: это значит, что дно стремительно поднимается. Но никому, естественно, не придет в голову тревожиться, когда глубина под килем возрастает. Поэтому прошло несколько секунд, прежде чем я осознал всю важность происходящего. Мы вихрем ворвались в штурманскую рубку, подскочили к эхолоту и увидели, что дно «провалилось» до 1700 метров… На бумаге четко вырисовывался откос с двумя-тремя узкими ступеньками. Мы быстро миновали их и продолжали путь над абсолютно ровной платформой.
Я ликовал. На моих глазах самописец вырисовывал недоступный наблюдению профиль, это все равно что сейсмологу увидеть, как его прибор записывает далекое землетрясение! Я был еще более счастлив от того, что линии точно совпадали с теми, какие «полагались» по теории разломов.
Я стоял, вцепившись обеими руками в аппарат: море становилось неспокойным. Тонкий стальной стержень продолжал послушно ходить вниз и вверх, потрескивали электрические разряды.
Судя по карте, мы находились точно посреди моря, на полпути между Аравией и Суданом, а значит, только что миновали центральную трещину. Большая выемка соответствовала дну грабена, каким его изображают на всех классических разрезах.