грудная клетка и дистрофичные руки, черная кожа и пеньки зубов. Он подволакивает ногу. Как-то стремно такого противником считать, и вызывает он гадливость, а не ненависть.
Чума нашел смелость атаковать первым. Я закрылся, зато открылся он и получил в морду. Отпрыгнул, двигая челюстью, и снова атаковал, теперь уже осторожно. Но его техники было недостаточно, а мое тело будто бы впитало рефлексы взрослого меня. Когда он ударил правой, я достал его апперкотом. Чума поднял вторую руку и получил боковой в голову. Покачнулся, тряся башкой.
Я снова повалил его топчущим, но он, шатаясь, как зомби, опять двинулся на меня. И опять я его повалил, но — подсечкой. И снова он встал с упорством маньяка-мазохиста. Типа нас не сломить! Он будто боли не чувствовал, впрочем, как я — каждый раз во время драки.
Пришлось брать Чуму на удушающий.
— Илья, — сжимая руку на его шее, говорил я. — Останавливай бой. Уже давно все.
— Был бы мозг, было бы сотрясение, — заключила Гаечка.
В принципе, бой можно было не начинать, но, как говорится, любой каприз за ваши деньги. Наблюдая за нами, Рам потирал шею — вспоминал, как я его так же нейтрализовал.
Наконец Чума обмяк, и я уронил его на траву.
— Ты пожалеешь, — прошипел Барик, его глаза застелила кровавая пелена.
Похоже, не Чума в этой гоп-команде самый отмороженный. Улыбнувшись, я обратился к Борецкому:
— Серега, а что не так? Ты честно озвездюлен Рамилем, потом — Ильей, Чума тоже честно огреб. Какие предъявы? Или ты неприкасаемый? Тебе можно, а когда тебя бьют, так сразу — «А нас-то за что?» Как-то тупо, не находишь? Ну, если настаиваешь, хочешь, еще и я тебе втащу. — Я сделал приглашающий жест, но Барик не сдвинулся с места, косясь на троих семиклассников, наблюдающих за разборкой со стороны.
Мы стояли молча. Плям склонился над Чумой, проверил пульс, похлопал его по щекам. Когда лидер гоп-команды сел и прокашлялся, я сказал:
— Будем считать, инцидент исчерпан.
Поднявшись, Чума прохрипел:
— Лады.
— И еще, Чума, — сказал я с нажимом. — Что за наезды? Я не стукач. Мне, как видишь, незачем стучать, я и так могу все прояснить.
Он кивнул.
— Короче, да. Незачем. Согласен.
Руки друг другу жать мы не стали, просто разошлись. После озвездюливания Чума либо угомонится, либо конфликт пойдет на новый виток. Посмотрим, что будет дальше.
* * *
Все сегодняшние планы накрылись медным тазом. Пролетели фанерой в теплые края вслед за августом и журавлями, и вместо того, чтобы готовиться к урокам и тренироваться, я сидел в кабинете биологии за одной партой с родителями: мама, я в середине, отец.
У мамы на лице было столько скорби, что на десять похорон хватило бы, отец мрачно молчал. Он только что пришел, и поговорить мы не успели. Зато мама еще дома закатила истерику, что мы ее в гроб загоним, без отца совсем страх потеряли, она только за Бориса краснела, а теперь, вот, я порадовал. И всю дорогу в школу проедала мне плешь, как я ей ни пытался объяснить, что не мог поступить иначе.
Раньше я злился бы, думал, что родители тупые и ничего не соображают. Теперь же понимал, откуда ноги растут у конфликта отцов и детей. Просто мамина голова набита страхами за нас, олухов: как бы не покалечились, не попали в дурную компанию, не сторчались, не загремели в милицию. И с мамкиной позиции она права, имеет полное право клевать меня в темечко. Отец же, хотя наверняка точно так же дрался в школе и хулиганил, вынужден нас тормозить, иначе все мамины страхи воплотятся. Дети поймут мотивы родителей, только когда у них появятся свои спиногрызы. Им пока просто нечем понять!
А многие взрослые забыли, как это — быть детьми, и что творили они сами.
В кабинете был директор, лейтенант милиции — видимо, для устрашения, Елена Ивановна и физрук. Приглашенные явились не все, и дрэк нервничал, меряя шагами комнату, ведь тогда придется приводить угрозу в исполнение — выгонять не только Чуму, но и Димона Минаева.
В коридоре раздались торопливые шаги, и вошел Димон Минаев красный, как рак. Следом ввалилась грузная женщина с неопрятным желтым одуванчиком на голове, одутловатым лицом и мешками под глазами, лет ей могло быть от тридцати до пятидесяти. Когда прошла мимо меня, от нее пахнуло корвалолом.
Борецкий пришел с отцом — молодым, дорого одетым мужчиной с военной выправкой, Плям — с молодящейся сухонькой бабушкой, которая его воспитывала, нашим участковым педиатром. Насколько знаю, мать Пляма «принесла в подоле», а сама укатила на заработки в Москву, не доучившись и оставив чадо на попечение молодой бабушки.
Виновника торжества, Чумы, не было, как и его родителей. Интересно, кто породил этого отморозка?
— Здравствуйте, товарищи родители! — Директор вышел к доске — маленький, лысый, сморщенный, похожий на горного тролля, и такой же злобный. — Позвольте представить вам инспектора по делам несовершеннолетних Василия Витальевича Овечкина.
Приглашенный милиционер — молодой, длинный и сутулый, похожий на хищную птицу, кивнул. Дрэк продолжил:
— Наверное, ваши дети рассказали вам о причине, по которой мы здесь собрались…
Дверь распахнулась, и в кабинет ворвался огромный мужик, статью напоминающий медведя-шатуна, который подыхает от голода, в светлой рубашке неопределенного цвета с желтыми кругами под мышками. Приплюснутое коричневое лицо, изборожденное мелкими морщинами, слива-нос, впалые глаза под кустистыми бровями, выдающиеся вперед челюсти.
Встав возле директора, он шумно поскреб свалявшиеся седые патлы и изверг что-то среднее между рыком и сипом:
— Прошу прощения. Сучоныша своего ждал. Его тут нет, да? Вот же выродок!
Он оскалился, и по черным зубам я узнал папашу Чумы.
— Вы папа Юры Чумакова? — вытаращился на него дрэк.
— Да, этого у… у… убоища.
— Проходите, Вячеслав Олегович, присаживайтесь на свободное место.
Странно было понимать, что у этого существа, которое без мата разговаривает с трудом, есть