Я молчал: это предложение поставило меня в довольно затруднительное положение. Перевозить гашиш и даже кокаин – это всего-навсего контрабанда, и я сознавал все ее возможные последствия, но доставка на корабле рабов, хотя бы только трех, грозила куда более серьезными неприятностями. Я выступил бы тогда в роли торговца «живым товаром», а времена уже были не те, когда «эбеновое дерево»4 запросто вносилось в таможенные манифесты.
Какую неожиданную радость я доставлю губернатору Шапон-Бессаку, если ему удастся уличить меня в подобном преступлении!
Я написал «преступление», но я не считал преступной торговлю рабами в том виде, в каком она осуществлялась и осуществляется до сих пор в Эфиопии; я слишком хорошо знал, что речь больше не идет о людях, захваченных в результате разбоя и насилия, но мне было отвратительно становиться соучастником покушения на свободу человеческой личности. Я представлял, какая безотчетная тоска по родной земле охватывает этих дикарей: они вспоминают джунгли, где бродят кочевые стада, лесные дебри, миражи пустынь… Мне кажется, что я чувствую эту ностальгию в животных, живущих в неволе, среди жалких декораций зоопарка, когда они глядят своими грустными глазами, как бы не видя ее, на толпу, которую забавляет их горькая доля.
Шейх Исса, конечно, угадал, насколько глубоки были мои сомнения, потому что он сказал:
– Но если это тебя не устраивает, вовсе необязательно сажать рабов к тебе на судно; хватит и заруки, но я должен прибыть в Мокку на твоем корабле. Однако было бы предпочтительно, чтобы я присутствовал на нем в качестве пассажира, плывущего в сопровождении своих трех жен.
– Но почему такие предосторожности?
– Потому что, как я уже говорил, они рабыни… Возможно, я допустил ошибку, сказав тебе правду, тогда как мог выдать этих женщин за тех, кем они могли бы стать, то есть за своих супруг. Сколько людей женятся на своих рабынях!
Сегодня почти все важные особы путешествуют именно так – в сопровождении своего так называемого мужа. Это намного упрощает дело, ибо в этом случае караваны, разделенные на небольшие группы, прибывают в Джибути поездом и затем садятся на «Каваджи», небольшой почтовый пароход одноименной компании, следующий до Адена.
Я понял, что мои сомнения в сущности были излишними, а мои страхи – иллюзорными.
– Что ж, поплыли с твоими «супругами», коли ты рассчитываешь уладить таким образом мое дело, – сказал я.
На его лице появилась чуть ироническая улыбка, во всяком случае, мне так показалось, ибо я чувствовал себя несколько неловко, и, наверное, это ощущение еще более усилилось бы, если бы вдруг узкий вход в хижину не заслонила тень. Положив свою пику и сняв кожаные сандалии, внутрь, согнувшись, вошел данакилец и сел перед нами на корточки. Он весь был перепачкан в красной пыли, нехарактерной для здешних мест, и казался усталым.
Данакилец опередил караван, который в настоящее время разбил лагерь среди первых холмов, окружающих равнину, раскинувшуюся между нагорьем и нагромождением базальтовых глыб и обломков шлака в глубине страны Асэба.
Солнце стояло уже низко, но надо было дождаться ночи, чтобы подать условный сигнал – костер, разожженный за оазисом, где его не могли заметить с моря.
Я оставил шейха Иссу беседовать на данакильском языке с бедуином из страны Аусса, где живет султан Йяйя, кровожадный вождь, который ненавидит итальянцев так же, как и своего сюзерена, негуса. Я ушел побродить по оазису; печальные кокосовые пальмы с причудливыми стволами раскачивались на ветру, казалось, они пытаются выразить свои страдания конвульсивными взмахами ветвей, постоянно надрезаемых людьми, этими ненасытными и вездесущими паразитами. Из всех ран дерева сочится сок, пальма будто плачет, и ее слезы капают в удлиненные соломенные кульки, подвешенные на кончиках ее ветвей. Так получают вино, «донну», которое слегка опьяняет жителей этих обугленных солнцем земель. В пустынях, где пальмы растут не тронутые, измученный путешественник может утолить жажду, высасывая живительную влагу прямо из ствола, на котором делается соответствующий надрез.
Финиковые пальмы уже отбрасывали непомерно длинные тени на песок, и перед каждой хижиной голые по пояс женщины перетирали просо на плоских камнях. Чаща исчезла где-то вдали в рыжеватой дымке, и вскоре стада коз стали сбегаться со всех сторон к выдолбленному пальмовому стволу; образовав цепочку, полуголые женщины, покрытые блестящими капельками, выливали в этот желоб из кожаных ведер горьковато-соленую воду источников. Стоял невероятный гам, блеяли козы, раздавались гортанные призывы пастухов, а голые мальчуганы щелкали своими рогатками.
Красный диск солнца вдруг погрузился в полыхание медного неба, на фоне которого выделялся фиолетовый массив далеких гор с их беспорядочными расщелинными пиками. Ночь прошла сразу, и на соседнем холме раздалось потрескивание костра. Это был условный сигнал.
Караван подошел около полуночи.
Разбуженный урчанием ворчливых верблюдов, приседавших на колени, ссаживая седоков, я с удивлением увидел не только трех рабынь, о которых говорил шейх, но и более двух десятков других пленников – юных мальчиков и шанкалийских женщин, как бы выточенных из черного дерева – мощных, толстогубых, щекастых и грудастых самок, предназначенных для тяжелой физической работы.
Поистине, когда речь идет об этих расах, нельзя не взывать к уважению человеческой личности без некоторой опаски…
XVII
Утром три укрывшиеся под накидками женщины, одетые в дорогие арабские одеяния и нагруженные багажом своего господина, как и подобает супругам, направились к пляжу вслед за шейхом Иссой, осанка которого была прямой и моложавой, как никогда раньше. Мои люди подняли на борт этих псевдосупруг, встречая каждую хлопками и призывами проявить к ним снисхождение, когда их миниатюрные ступни касались палубы.
Остальные члены каравана, как мне сказали, отбыли еще затемно на заруке, да так бесшумно, что я этого не заметил. В открытом море была еще видна крошечная белая точка паруса, но скоро и она исчезла за линией горизонта. Выступая в роли благопристойного каботажного судна со спокойной совестью, «Альтаир», едва мы подняли парус, подгоняемый северо-восточным ветром, поплыл полный бакштаг к побережью Аравии.
Здесь, в десяти милях от Баб-эль-Мандебского пролива, Красное море имеет в ширину не более двадцати миль. Через час после выхода из Рахейты мы пересекли трассу пароходов, и над линией горизонта показался невысокий холм Дубада, похожий на заостренную шляпу.
Мы заметили несколько пароходов, один из которых принадлежал компании «Пи энд Оу» и был наполнен английскими военными. За нашей шхуной, легко разрезавшей форштевнем воду, наблюдали с капитанского мостика и палубы первого класса, проявляя к нам повышенный интерес и вооружившись подзорными трубами и биноклями. Несколько женщин помахали нам своими платочками, а индусы, стоявшие на носу, развернули свои шарфы, чтобы поприветствовать «Альтаир», но офицеры индийской армии, одетые в шорты и находившиеся на прогулочной палубе, воздержались от изъявления чувств, может быть, из-за нашего французского флага, который, по мнению англичан, не заслуживал внимания прирожденных яхтсменов. Оскорбленный таким пренебрежительным отношением, я в знак приветствия трижды приспустил свой флаг, желая показать, что французы, хотя они, возможно, и не столь спортивны, но уж наверняка гораздо более учтивы. Фонтенуа или Ватерлоо?.. Тогда я увидел, как матрос сбежал с мостика по трапу, и через минуту крохотный британский флаг ответил мне тем же… Нет, все-таки Фонтенуа…