Читать интересную книгу Методика обучения сольному пению - Валерий Петрухин

Сейчас же я одергивал себя, знал, что стоит мне обрадоваться, как Катя не преминет высмеять меня… Поэтому я не стал обольщаться и постарался говорить о другом: о погоде, о сессии, о новой статье академика Лихачева в «Огоньке»… Катя боготворила Дмитрия Сергеевича, покупала почти все его книги, и они стояли на отдельной полке. Она подсунула мне его небольшую книжечку «Письма о добром и прекрасном» и сказала, что это — «гениально». Теперь я читал все, что публиковал знаток древнерусской литературы Дмитрий Сергеевич Лихачев.

Катя снисходительно выслушала мое косноязычное мнение о его новой статье, потом, подставляя варежку под редкие снежинки (уже набегало наволоко, как говорят у нас в деревне, и солнце тут же начало тускнеть), проговорила звонко и отчетливо:

— Бог ты мой, как бы я хотела слушать лекции Дмитрия Сергеевича! Если б он мог читать у нас — мир бы стал другим. Он филолог, а историю знает и любит глубже, чем все наши преподаватели, вместе взятые… Ты знаешь, Антон, что он мне открыл? Вот представь себе: человек всю жизнь прожил в городе, не видел неба как следует, леса, речки, и вдруг попадает за город — солнечный день, все вокруг сияет и лучится, все распахнуто тебе навстречу… Но и этого мало. Ты смотришь себе под ноги и видишь: жуков, стрекоз, кузнечиков, бабочек, пчел, маленькие и большие цветы, растения — и поражаешься этому изобилию, и чувствуешь, как твое сердце переполняет радость ко всему этому… Вот и со мной произошло нечто подобное, когда я стала слушать и читать Дмитрия Сергеевича!

Зимний город нравился мне больше, чем летний. Исчез серый тон, который окружал дома, серые дороги, серые автомашины, притухли немолчные раздражающие звуки, без которых невозможно представить мне теперь городскую жизнь; даже на лестничных площадках вроде бы стало чище: исчезли окурки, тряпки, куски засохшего хлеба, весь мусор, к которому так позорно все привыкли; зима, белые снега, морозец, властвовавший на улицах, преобразили в некоторой степени городскую жизнь, раскрыли перспективу горизонта, почти не существующего в этих условиях… Да и люди менялись, останавливались, говорили друг с другом, подшучивали над погодой, восхищались: «Ну и метелька сегодня завернула!» — или счастливо жмурились, когда солнце выкатывалось и отраженный свет летел со снежного покрова в лицо…

Вот и Катя как-то по-домашнему взяла меня под руку, прижалась к моему плечу, мечтательно заговорила о том, что ей нравилось, что она любила, что ей было по душе… А солнце неуклонно погружалось в быстро надвигающуюся муть облаков, будто кто-то ловил в сеть золотую рыбку — растворялись краски и блики, дохнуло ветерком, замельтешили косо беспардонные белые мухи, и когда мы остановились у подъезда дома, где жили Башкирцевы, уже вились под ногами юлой первые вестники метельного вечера.

— Подожди-ка, — остановилась Катя, когда мы уже поднялись на первый этаж, — к Рябининым я забегу, мне они «Лолиту» обещали дать почитать…

— Это… Набокова, что ли? — неуверенно спросил я.

— Набокова, Набокова, — Катя сунула мне в руку ключ, — иди, я тебя догоню…

Катин дом был пятиэтажный, просторный, кирпичный; в нем жили люди со званиями и с различными учеными степенями, его в городе так и называли «Дом ученых». Мне нравились в нем светлые чистые лестничные площадки, отличавшиеся большими размерами и громадными окнами, в которые свободно и широко лился уличный свет. Я невольно сравнивал с нашим подъездом, который больше похож на хлев, где содержат свиней, чем на подъезд жилого дома. Я немного постоял у окна, глядя на снег, на деревья, потом поднялся на четвертый этаж и сунул ключ в замок… Но он почему-то не поворачивался.

Я с минуту возился с дверью, недоумевая, почему не могу открыть ее, как вдруг она распахнулась сама собой и перед моим удивленным взором возникла женщина в темно-фиолетовом платье с белым изнеженно-пухлым лицом.

— Здрасте, — выдавил я.

— Здравствуйте, здравствуйте, — сказала женщина, уставившись на ключ в моей руке. — Вы кто такой?

— Антон Анохин, — поспешил представиться я. — Мы учимся вместе с Катей. Она к… к Рябининым зашла… сейчас будет, а я вот…

— Ясно, — проговорила женщина, и ее усталое, слегка обрюзгшее лицо немного разгладилось вялой улыбкой. — Позвольте и мне представиться: Ольга Андреевна, мама Кати. Я утром приехала, она еще не знает… Ну, проходите, проходите, не стесняйтесь…

Я вошел, продолжая искоса поглядывать на Башкирцеву-старшую: она оказалась одного роста со мной, блондинкой (волосы пышной плотной короной, похожие на взбитые сливки, лежали на голове), глаза с размытыми зрачками, кожа лица нездоровая, вялая, и выделялись вывернутые негритянские губы, на которых небрежно сияла яркая сочная помада.

В этот миг порог переступила Катя.

— Ой, мама, — сказала она и чмокнула Ольгу Андреевну в щеку, — а мы тебя сегодня не ждали.

— Привет, привет, — Башкирцева-старшая потрепала дочь по щеке, — вижу, что не ждали, на кухне не прибрано. Прибраться долго ли?

— Некогда, мамуля, некогда, — Катя скинула шубку, вопросительно уставилась на меня: почему еще в пальто? — Готовимся к зачетам и экзаменам. Времени на домашние дела почти не остается. Ты же знаешь: я решила быть отличницей. Или ты против? Только знаешь: боюсь, Ломашин испортит мне зачетку, мы с ним не сходимся в некоторых вопросах…

Катя проговорила все это, с иронией и явной резкостью, не спуская глаз с матери. Ольга Андреевна несколько секунд выдерживала ее взгляд, потом вскользь посмотрела на меня, кашлянула и, ничего не проронив в ответ, ушла. Катя хотела что-то еще сказать, но вдруг закусила нижнюю губу, и злое нехорошее выражение появилось на ее лице.

Оставшись одни, мы сели за конспекты. Я перелистал «Лолиту», — слышал о ней многое, но в руках еще не держал.

Катя подняла голову от стола; глаза ее словно набухли, обиженно опустились уголки губ; смотря в пространство перед собой, она спросила:

— Антон, ты своих родителей любишь? Только честно скажи, ладно. Ведь не все… знают и любят их… Ты… смог бы обидеть их?

Я, раздумывая, машинально перелистывал тетрадь:

— Ну, я понимаю, они многое для меня сделали… Ну, родители есть родители. Люблю, наверное. Я никогда особо не думал об этом. Вот бабулю — точно люблю. А с матерью больше ссоримся, правда, потом миримся, как ни в чем не бывало.

— А скажи… — Катя запнулась на мгновение, — смог бы ты их… возненавидеть?

— Ну не знаю… Иногда здорово злишься на них, а потом проходит.

— Мои родители… как тебе?

— Да ничего вроде. Я ведь их не больно хорошо знаю…

— Зато я вижу их насквозь, — медленно и стыло проговорила Катя. — Знаешь, кто они?

— Кто?

— Двуликие Янусы. Лжецы.

Меня передернуло от этих слов.

— Ну… Это ты зря, — сказал я. — Конечно, не всегда они правы, но все же…

— Да я не об этом, — Катя резко поднялась со стула, — я о модус вивенди.

— О чем?

— Об образе жизни. Понимаешь… это мы сами и все, что нас окружает. Все, все, все, доходит?

— Ну, в общем-то, да…

— Вот слушай. Когда и ты и я были маленькими, все нам было ясно, просто и понятно. Родители, которые тебя любят, которые в любую минуту могут спасти, уберечь, приласкать, объяснить, направить, казались нам людьми без недостатков… О, у меня такая мама! О, у меня такой папа! Ну и все, конечно, в превосходных степенях. Я не знаю, как ты, но я росла всегда с ощущением, что мне нечего в этом мире бояться, потому что рядом мои родители. Вот так надо жить, как они! Маме рукоплещет весь зал, тысячи людей, ей преподносят цветы за пение, она милая, грустная, усталая… Я жалела ее, старалась как-то помочь, чтобы она чувствовала, понимала: рядом растет ее дочь, которая в ней души не чает. И отец! О, я знала, что он спасает людей от смерти. Я просто боготворила его. Я верила, что никогда не умру, в отличие от других, потому что у меня папа — врач. Он никогда не даст мне умереть — ну, как это обычно бывает в детстве: мечты, фантазии. Когда они были рядом, у меня кружилась голова от счастья. Как хорошо, как здорово, что у меня такие мама и папа, лучшие из лучших! Их все любят и ценят. И больше всех их люблю я!

— Но так у всех, наверное… — тихо вставил я, когда она на миг замолчала и как-то обессиленно опустилась на стул.

— Ты ошибаешься, Антон, — она захлопнула тетрадь и посмотрела на икону, которая когда-то понравилась Авдееву: Богоматерь с младенцем. — Святая простота… Что значит — любить? Это значит — обманывать себя… Мы любим невидимку, Антон, а не реального человека. Я думала, мне не будет страшно, когда я стану взрослой, потому что у меня такие хорошие родители: они передо мной как на ладони и я перед ними как на ладони. Я ведь тоже вращаюсь в их вселенной, я тоже занимаю не последнее место в их образе жизни. Я буду всегда с ними — вот что меня поддерживало, вот что меня утешало. Мы всегда будем вместе. Ну, как в той песне: «Ты, я, он, она — вместе дружная семья!..»