Смотрите, а это наш летний пруд, маленький круглый пруд с высоким камышом на берегу. Белые кувшинки, чуть не с тарелку, плавают по его неподвижной темной поверхности.
Болотная вода, она золотисто-черная в моем воспоминании, дышит терпко-ароматным, при этом чуть гниловатым запахом. Вода Скобки весьма странной субстанции, она очень прозрачная, несмотря на свою темную окраску, почти масляная и такая тяжелая, что едва ощущаешь собственный вес, доверяясь ее золотистой глубине. Тем не менее в нашем пруду умудрился-таки утонуть подручный пекаря из соседней деревни. Мы видели его тело в гробу, бережно установленном на возвышении между цветами и свечами.
Нередко по вечерам мы предпринимаем прогулки к кладбищу, особенно с того момента, как наша прежняя кухарка, толстая Мария, вышла замуж за господина Шмидля из кладбищенского садоводства. Надписи на надгробьях казались нам комичными. Какие курьезные имена носили мертвые! Они звались «почтенный юноша Ксавер Хинтерхубер» и «благочестивая девица Анастасия Бирдоттер». Близость тления нас не пугала. Мы читали, что «почтенный юноша» и «благочестивая дева» здесь «покоятся в мире», но мы не могли себе этого представить. Смерть не имела для нас реальности; она была одной из тех тайн больших людей, в которую лучше не соваться, «сага» взрослых.
Почему Аффа повела нас случайно — как она позднее уверяла — в ту уединенную часовню, где под горой белых цветов лежал для обозрения утонувший пекарь? Сначала мы не сообразили, что тот, напротив которого мы здесь стояли, мертвец. Мы приняли его за мраморную или восковую фигуру, обрядовую принадлежность, украшающую гроб или часовню. Но Аффа нас срочно просветила. Ее голос шипел от возбуждения. Разве мы не узнавали шипение нечистого змия, когда она, нашептывая нам, выдавала тайну «восковой фигуры»: что это был подручный пекаря из ближней деревни и что после изрядной попойки он вздумал поплавать в Скобке, где и настигла его судьба. «Утоп он, зазря утоп! — шелестела Аффа. — А знаете, почему у него рот перевязан черной лентой? Потому что его губы совершенно посинели и распухли! На них даже смотреть нельзя, на его губы, а то дурно станет…» Но то у него, на что можно глядеть, было не противным, а красивым, исполненным чуждой, хрупкой, тревожащей красоты. Какие чувствительные, благородные руки были у него! Руки принца — откуда это у подручного пекаря? А его лик цвета слоновой кости! До чего благородным он казался, да, каким величественным, со своим гладким лбом, с навеки сомкнутыми веками!
Чем же он так замечателен, молчаливо лежащий там, между цветами и свечами? Может, он совершил героический поступок, утонув в пруду? Или сам факт, что он мертв, сделал его столь похожим на принца и столь ценным? Но ведь взрослые утверждали, что мы все должны умереть…
Тогда как смерть могла быть особым отличием? Почему вид его был так страшен и так прекрасен?
Мы стояли неподвижно, погрузившись в картину этого непостижимого величия, пока голос Аффы нас не призвал: «Время идти домой, дети! Теперь вы ведь видели его…»
Да, теперь мы видели его, мертвеца, торжественно выставленного для обозрения в часовне. Мы его не забудем. Вечно юный, в бледной облагороженности, приобщился подручный пекаря к мифам детства.
ВТОРАЯ ГЛАВА
ВОЙНА
1914–1919
На небе не было никакого кровавого меча. Но наш отец возвестил явление меча, и это было странным и довольно угрожающим.
Наше лето в Тельце было особенно приятным в тот год. Три веселые кузины, Ева-Мария, Роза-Мария и Ильза-Мария, проживали в соседнем доме со своей нежной мамой, нашей тетей Лулой, и своим живым маленьким отцом, нашим дядей Йофом, баварским банкиром. Три девочки были хорошими товарищами — очень дельными и сговорчивыми. Мы всемером — четверо детей Маннов и три девочки Лер — составляли предприимчивое маленькое общество, неустанно занятое изобретением все новых игр и забав.
Кульминацией сезона должен был стать маскарад, назначенный на середину августа. Мы задумали поразить взрослых театральным представлением высокого стиля — настоящим спектаклем-праздником, полным напряжения и пестрого волшебства. Ева-Мария, самая старшая, руководила репетициями, которые происходили в нашем саду под каштанами. Все шло гладко, мы уже разучили свои роли, Аффа занималась изготовлением костюмов; тут-то и случился досадный маленький инцидент.
Сперва мы подумали, что речь идет лишь о не имеющем значения настроении гувернантки. Это было так похоже на нее — прервать наш творческий труд, как раз когда Ева-Мария вознамерилась произнести свой самый красивый монолог. Лицо фрейлейн показалось нам бледным и искаженным от злобы, когда она с загадочной вежливостью дала нам понять, что вряд ли кто-нибудь заинтересуется нашим спектаклем именно теперь. «Оставьте это лучше», — сказала она язвительно.
Что это должно означать, спросили мы, дрожа от возбуждения. «Вы действительно хотите заставить нас отказаться от нашей большой затеи только оттого, что у вас снова плохое настроение?»
Она, исполненная иронического превосходства, пожала плечами. «Мое настроение тут ни при чем, — сухо констатировала она. И, со злорадным триумфом: — Германскому рейху и нашему австрийскому союзнику только что объявили войну»{35}. После впечатляющей паузы она добавила: «Кайзер лично взял на себя верховное командование армией и флотом», как будто эта стратегическая подробность окончательно доказывала абсурдность нашего театрального плана. «Но вы-то еще слишком молоды, чтобы осознать величие подобных исторических событий». С этим она повернулась и ушла.
В самом деле, мы были еще слишком молоды. Мы сидели в траве и дивились. Ни один из нас не имел ни малейшего представления, что означало сообщение фрейлейн. Мог ли кайзер, в своей новой должности верховного главнокомандующего, просто запретить наше представление? Очевидно, это была проблема величайшей важности. Мы долго обсуждали это, пока наконец не пришли к единому мнению, что это как раз тот самый затруднительный случай, когда стоит посоветоваться с родителями. Дело было к вечеру — час, когда родители обычно после чая еще немного сидели на террасе. Там мы их и нашли, но стол не был накрыт. Милейн, как-то углубившись в себя, сидела в одном из шезлонгов с огромной газетой, развернутой перед ней наподобие географической карты, которую она, сдвинув брови, изучала, отец стоял на другом конце веранды, довольно далеко от Милейн, торжественно погруженный в созерцание гор и неба. Закат солнца был необычайно великолепен, почти пугающе величественный, пылающий горизонт, щедро окрашенный в пурпурные, голубые и серебряные тона. Прихотливые кривые черных вершин с ледяной четкостью выделялись на этом лихорадочно оживленном фоне.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});