Читать интересную книгу Рассказы о пластунах - Владимир Монастырев

От блиндажа круто сворачивал вправо неглубокий окопчик, и там, не видимые комбату, разговаривали казаки. Чей-то незнакомый Петренко, насмешливый, с хрипотцой, голос говорил:

— Чего ж ты равняешь шкворень до пальца: офицеру всегда легче, чем рядовому. Взводный и тот, гляди, на походе никакой на себе поклажи не несет, кроме полевой сумки да пистолета. А наш брат — карабин, подсумки и всякие там шанцы-ранцы: полная выкладка. И заметь, чем у офицера чин больше, тем легче ему. Комбат — тот уже верхи может ездить, командир полка тоже, а генерала я в жизни пешим не видал — все на машине да на машине. Опять же, на привал стали или позицию заняли — рядовой оружие чисти, в наряд ступай, окоп рой, а офицер…

— Ну и что офицер? — ввернули разговорчивому казаку вопрос. Комбат сразу узнал по голосу: спрашивал Чухлеб.

— А что офицер. Он тебе командует: разверни-ка мне, товарищ ординарец, карту и подай чаю.

— Ну и что?

— И вся работа ему — по карте карандашиком гуляй да чай пей.

— Смотри ты, как легко, — не унимался Чухлеб.

— Не дюже трудно, — ответил тот же голос, — не в пример легче, чем окоп в полный профиль отрыть…

— Ну-у, — протянул Чухлеб, — наговорил — половину выбросить. Ты до армии-то кем был?

— В колхозе работал: старшим — куда пошлют.

— Оно и видно, что никогда за людей не отвечал, потому и рассуждения у тебя такие глупые.

— Уж и глупые… Ишь ты какой умник…

— А ты не обижайся, — спокойно ответил Чухлеб. — Сам прикинь, что сказал умного? Ровным счетом — ничего. По-твоему выходит — офицеру, к примеру комбату нашему, не жизнь на войне, а малина: чай пей, карандашом по карте гуляй — и все? Не-ет брат, не так оно. Ты окопчик себе отрыл, клубком свернулся и дуешь во все носовые завертки. А он, комбат, за тебя ду-ма-ет! Я вот садовником работал, у меня в саду сто пятьдесят корней груш и яблонь было и о каждой своя дума, своя забота, особенно в непогоду. Ох, бывало, и натерпишься за них во время заморозков! Так то — яблони и груши, а в батальоне — люди, и за всех комбат в ответе. Я вот к нему поближе стою и вижу, как он каждый бой обдумывает. Помнишь, наверное, как мы застряли на той речушке, где артиллеристы пушку под лед упустили? Так вот ты всю ночь в хате спал, а товарищ майор с разведчиками по переднему краю ходил, а потом вернулся и глаз не сомкнул, все, как ты говоришь, карандашом по карте гулял. А утром ты его где видел? Опять на переднем крае… Нет, брат, на войне рядовому тяжело, а командиру — втрое. Ему не только знания надо иметь, а и совесть большую — он за людей отвечает: за меня, за тебя, за него — за всех нас. Ото выкладка — от нее у человека волосы белеют… А чаю он как раз не больше твоего пьет: кружку выпил, и точка. А тебе котелка за один раз мало, добавки просишь…

Солдаты засмеялись, и Петренко улыбнулся. «Ишь ты, — подумал он, — оказывается, Чухлеб за мой авторитет болеет». И первый раз теплое чувство к ординарцу шевельнулось в душе у комбата. Он кашлянул громко, будто только что вышел из блиндажа, и задал вопрос:

— Меня никто не спрашивал?

— Никак нет, товарищ майор, — ответил Чухлеб.

5

За Краковом пошли красивейшие места: чистые леса на холмах, тихие, присыпанные снегом деревушки и хутора. В тусклом небе все чаще и чаще появлялись голубые, напоминавшие о весне промоины, и дороги, вьющиеся среди веселых холмов, звали в неведомую даль… Даже война словно щадила эту зимнюю красоту: в редких местах оставила она свои мрачные следы: то сгоревший хутор, то посеченный артиллерией лесок, то груду металлического лома на дороге.

Но так было недолго. Гитлеровцы пришли в себя от удара, кинулись в контратаки, стали жечь и разрушать больше прежнего.

Батальон майора Петренко с боем занял фольварк — несколько приземистых каменных строений на опушке леса. Отсюда подковой уходил на юг широкий, с пологими склонами овраг. Этим оврагом и просочился противник. Гитлеровцы направили удар на штаб полка. Петренко вынужден был повернуть одну сотню спиной к фронту — помощь штабу. А в это время немецкая пехота стала заходить в тыл этой сотне. В общем, сложилось весьма трудное положение, которое бывалые солдаты метко называли «слоеный пирог». Успех боя зависел сейчас от того, сумеет ли быстро перестроить свои боевые порядки сотня старшего лейтенанта Проничева.

Комбат бросился к телефону: связи с Проничевым не было — где-то перебило провод. Связист кинулся искать повреждение. Когда-то он его найдет, а тут счет времени идет на секунды. Петренко послал в сотню связного. Тот побежал напрямую, по голому склону оврага. Сделал не больше двадцати шагов и упал ничком: либо убит, либо ранен. Майор стоял у выбитого окна и видел это. Он хрустнул пальцами и выругался. Оглянулся, ища, кого бы еще послать к Проничеву. На мгновение злые глаза его остановились на ординарце. Чухлеб вытянул руки по швам и быстро сказал:

— Разрешите, я.

Комбат ответил не сразу. Чухлеб понял его молчание как согласие и быстро вышел из дома. Он не полез по голому заснеженному склону оврага, а побежал по краю его, прикрываясь кустами. Через пятнадцать минут казаки Проничева показались у излучины оврага: значит, Чухлеб дошел. Вскоре комбат увидел и его самого: ординарец возвращался. Он уже стал подниматься по склону и вдруг упал. Полежал минуту и пополз. «Ранен», — определил комбат. Он посмотрел на противоположный склон оврага и увидел немецких солдат: они бежали вниз, прямо на Чухлеба. Андрей Андреевич стал стрелять по «им из автомата, но они продолжали спускаться.

«Пропадет мой садовник», — подумал комбат и, еще не зная определенно, что он сделает дальше, выпрыгнул в окно. За стеной, укрывшись от шальных пуль и осколков, сидели ездовые и связисты.

— За мной, хлопцы! — крикнул им Петренко и, вытащив пистолет, побежал вниз по склону оврага. За ним, стреляя на ходу, спешили ездовые и связисты. В лощинах, где снегу нанесло больше, они проваливались по пояс, выбирались и опять бежали.

Две группы людей с разных сторон стремились сейчас к одной точке, к лежавшему на снегу человеку: одни — чтобы добить, другие — чтобы спасти. Они сходились все ближе, ближе, и уже их разделяли только десятки метров, и они видели только друг друга. Еще несколько минут — и люди сшиблись бы в рукопашную, но тут между ними по дну оврага пробежал заяц — седоватый комок с прижатыми к спине ушами. Он метнулся под ноги к одним, сделал петлю, бросился к другим, прыгнул в сторону и скрылся за сугробом. На несколько секунд он привлек внимание людей, они замедлили свой бег, оглянулись и оценили положение. Зайца подняли казаки Проничева — они были уже близко, и гитлеровцы сообразили, что их игра тут проиграна. Они попробовали бежать вверх но склону, увязли в снегу и подняли руки.

Комбат и Проничев почти вместе подошли к Чухлебу. Ординарец хотел встать, но не смог и молча ткнулся окровавленным лицом в снег.

Когда Андрея Андреевича подняли и понесли наверх, комбат протянул руку Проничеву и сказал:

— Спасибо, хорошо развернулись, вовремя, — и посмотрел старшему лейтенанту в лицо. Тот смущенно улыбнулся и залился румянцем. Майор вспомнил, как Андрей Андреевич сказал о Проничеве: «Он ведь большую совесть имеет…» Вспомнил без раздражения и тут же с горечью подумал: «Опять я без ординарца; только привыкнешь к одному — на тебе — приходится искать другого».

Рана Чухлеба оказалась не такой уж серьезной, и он упросил врачей, чтобы его оставили в медсанбате. Петренко знал об этом и собирался навестить Андрея Андреевича, но все никак не мог выбраться. Он с удивлением обнаружил, что скучает без своего ординарца, что ему не хватает его заботы и его присутствия, и честно признался себе, что все-таки Чухлеб оказался дельным человеком и на него можно было положиться.

Выдалась короткая передышка, и Петренко попросил у командира разрешения съездить в тыл. Командир разрешил, даже дал свою машину. Майор сел в юркий «виллис» и покатил в медсанбат. Дорогой он распечатал и прочел письмо, которое ему передали в штабе. Письмо было от матери. Она писала ему регулярно: два раза в месяц. И конверты у нее всегда были одинаковые — аккуратные квадратики, склеенные из обойной бумаги; треугольничков она не признавала.

Мать комбата жила в маленьком приморском городке, где Петренко знал каждую улочку — он там вырос, оттуда ушел в школу лейтенантов перед войной. Мать обстоятельно рассказывала ему все городские новости. Вот и сейчас он прочел о том, что уже восстановлена разрушенная бомбой водокачка, что Клепиковы (комбат помнил их смутно) получили похоронную на сына, что Лена Якимчук вышла замуж…

Лена вышла замуж! Комбат горько усмехнулся. Вроде бы ничего с Леной его и не связывало. Он с ней учился в одной школе, потом, когда приезжал в отпуск из училища, они катались в лодке, ходили в кино. Он ей слал письма, начинавшиеся: «Здравствуй, Лена…», в конце стояло: «Дружески жму руку…» Она отвечала в том же духе. Потом переписка оборвалась, но Петренко все казалось, что есть на свете девушка, которая помнит и, может быть, ждет его. Думать так было очень хорошо, и комбат любил эти свои мысли. И вот — Лена Якимчук вышла замуж… Петренко стало грустно. Они ехали по широкому полю, на нем ровным слоем лежал снег. А дорога была уже тронута весной: в колеях и выбоинах стояли лужицы. Их покрывал тонкий ледок, он с хрустом ломался, и из-под колес летели веселые брызги.