– Уилли, Уилли, что нам теперь делать? – спрашивали они.
– Вот ружье, – говорил он. – Вот ружье. Вот еще. – Он яростно совал им в руки оружие. – Вот пистолет. А это дробовик.
Люди стояли такой тесной толпой, что казались одним черным телом с тысячей рук, тянущихся за оружием. "Уилли, Уилли!"
Его высокая, молчащая жена стояла рядом с ним, крепко сжав пухлые губы, с глазами, полными слез и трагедии.
– Принеси краску,- приказал он ей.
И она приволокла галлон желтой краски к платформе, куда в это время подкатил трамвай с блестевшей свежей краской новенькой вывеской впереди: "К МЕСТУ ПРИЗЕМЛЕНИЯ БЕЛОГО ЧЕЛОВЕКА". В трамвае было полно переговаривающихся друг с другом людей. Они высыпали из него и, глядя на небо и спотыкаясь, бросились бежать по полю. Женщины держали в руках корзинки для пикников, мужчины были в соломенных шляпах и в рубашках с короткими рукавами. Опустевший трамвай стоял и гудел. Уилли взобрался в него, поставил на пол банки с краской, вскрыл их, помешал краску, проверил кисточку, взобрался на сиденье и приложил к стенке шаблон.
– Эй, вы! – кондуктор обошел его сзади, позвякивая мелочью. – Что это вы там надумали делать? А ну, слезайте!
– Сами видите, что я делаю. Не волнуйтесь.
И Уилли с помощью шаблона принялся выводить желтой краской буквы. Сначала он покрыл краской букву "Д", затем "л" и наконец "я" – он был ужасно горд своей работой. Когда он завершил свой труд, кондуктор посмотрел украдкой и прочел слова, сверкавшие свежей желтой краской: "Для белых. Задний сектор". Он стал перечитывал. "Для белых" Он моргнул. "Задний сектор" Кондуктор взглянул на Уилли и заулыбался.
– Как, подходит? – спросил Уилли, выходя из трамвая.
– Чудесно, сэр, это мне очень даже подходит, – сказал кондуктор.
Хэтти, сжимая руки на груди, смотрела издали на надпись.
Уилли вернулся к толпе, которая выросла к этому времени, пополнившись пассажирами из автомобилей, с рокотом останавливающихся у платформы, и из многих трамваев, с визгом проделавших извилистый путь из близлежащего города.
Уилли взобрался на упаковочный ящик.
– Давайте создадим группу, которая за час напишет объявления во всех трамваях. Есть желающие?
Поднялся лес рук.
– Отправляйтесь!
Группа ушла.
– Давайте создадим группу, чтобы канатами огородить места в театрах – два последних ряда для белых.
Еще больше желающих.
– Идите!
Они помчались.
Уилли всматривался в толпу, С него градом катил пот, он задыхался от напряжения и гордился своей мощью; он положил свою руку на плечо жены, согнувшейся под этой тяжестью, смотревшей в землю и не смевшей поднять глаз от земли.
– А теперь послушайте, – провозгласил он. – Так вот, сегодня мы должны принять закон: никаких смешанных браков!
– Правильно, – откликнулось множество людей.
– Все мальчики – чистильщики сапог – сегодня бросают свою работу.
– Бросаем прямо сейчас! – Несколько человек в лихорадочной спешке прихватили с собой и пронесли через весь город свои щетки, и теперь они повыбрасывали их.
– Примем закон о минимальной зарплате, так?
– Так, так!
– Будем платить этим белым не больше десяти центов за час.
– Правильно!
К выступавшему поспешил мэр города.
– Послушайте-ка, Уилли Джонсон, слезайте с ящика!
– Мэр, меня нельзя принудить ни к чему подобному!
– Вы устраиваете беспорядки, Уилли Джонсон. – Какая мысль!
– Вы, еще будучи мальчишкой, всегда ненавидели все это. Вы сами ничуть не лучше некоторых белых, о которых вы тут распинаетесь!
– Теперь другое время, мэр, и другие обстоятельства, – сказал Уилли, даже не глядя на мэра, а всматриваясь в лица тех, внизу – улыбающиеся, сомневающиеся, растерянные, некоторые из них враждебные, напуганные, отвернувшиеся от него.
– Вы еще пожалеете, – сказал мэр.
– Мы проведем выборы и изберем нового мэра, – сказал Уилли.
Он смотрел на город, где на улицах, там и сям, появились свежеизготовленные вывески: "Клиентура ограничена: в любое время обслужим неполноценных клиентов". Уилли усмехнулся и захлопал в ладоши. И останавливали трамваи и закрашивали задний сектор белой краской в ожидании их будущих обитателей. И довольные люди заполонили театры и канатами огородили в них места для белых, в то время как их жены удивленно взирали на все это с обочин дорог и шлепками загоняли в дом детишек, чтобы уберечь их от этого ужасного времени.
– Все готовы? – взывал Уилли Джонсон к своим согражданам, держа в руке веревку с аккуратно завязанной на ней петлей.
– Готовы! – прокричала половина собравшихся. Другая половина, недовольно ворча себе под нос, двинулась прочь, подобно персонажам из ночного кошмара, не пожелавшим в нем участвовать.
– Летит! – закричал какой-то малыш.
Как будто все они были марионетками на одной ниточке; все одновременно подняли головы вверх.
По небу в сполохах оранжевого пламени, высокая и прекрасная, летела ракета. Она описала круг и спустилась, вызвав всеобщий вздох. Она приземлилась, причинив небольшое возгорание травы на поле; огонь скоро погас, некоторое время ракета лежала спокойно, а затем под взглядами притихшей толпы большая дверь на боку корабля прошипела выходящим кислородом, отползла в сторону, и из корабля вышел старик.
– Белый человек, белый человек, белый человек… – зашелестели в толпе ожидающих слова; дети, бодаясь, нашептывали их друг другу на ухо; слова, пульсируя, распространялись дальше, туда, где толпились люди, стояли трамваи под ветром солнечного дня, где из открытых окон разносился запах краски. Шепот сам собой угас, все стихло.
Никто не сдвинулся с места.
Белый человек был высокого роста, держался прямо, хотя в лице его поселилась бездонная усталость. Он был небрит, и глаза его были такими бесконечно старыми, какими они должны быть у человека, которому необходимо жить и который еще живет. Его глаза были бесцветными, почти невидящими, будто стертые всем тем, что ему пришлось увидеть за прошедшие годы. Он был так худ, что его можно было сравнить с зимним облетевшим кустом. Руки его дрожали, и, разглядывая толпу собравшихся, он вынужден был опереться о притолоку.
Он изобразил подобие улыбки у себя на лице и выставил было руку, но тут же убрал ее обратно.
Никто не шевельнулся.
Он посмотрел вниз, на их лица, и, наверное, в поле его зрения попали ружья и веревки, но он не увидел их; возможно, он не почуял и запах краски. Об этом никто никогда не спросил его. Он начал говорить. Он начал очень тихо, медленно, не предполагая, что его могут прервать, – его и не прерывали, – у него был очень изнеможденный, очень старый, бесцветный голос.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});