Лавр пока что не заговаривал с ним о том, чтобы отказаться от старого ремесла. Пока жив был Неделька — не хотел обижать старика, поскольку тот принимался махать руками, плакать, кричать о неуважении к сединам (точнее, к лысине), а после учинял какое-нибудь сугубое смехотворчество, кривляясь и валяя дурака гораздо больше обыкновенного и как бы нарочно издеваясь над собственной старостью. Нет уж. Лучше было подождать.
Теперь Лавр корил себя горько за то, что поддавался на выходки Недельки, но было поздно.
Животко же все время ускользал и таился от подобных бесед, верткий, как угорь.
Оставалась еще одна вещь, которую он не сделал, еще одна дань, которую он не отдал тому, кто забрал его с пепелища, от погибших родителей, и вырастил, точно собственного ребенка. Вот отдаст Животко еще одну дань скомороху Недельке — и будет окончательно свободен от постыдного ремесла, запрещенного и Церковью проклятого. Все равно хорошенько кривляться у него никогда не получается, одна срамота выходит.
И настал срок отдать последний долг. Животко понял это просто так, открыв глаза по пробуждении. Встал, натянул портки и пошел прочь из дома, все дальше и дальше по улицам, а затем — и вовсе покинул город и углубился в лес.
Шел целый день, забыв о том, что не поел. Голод то подступал, то отступался, Животко об этом пока что не думал. Тянуло его все вперед и вперед, попрошайничать да закусывать выпрошенным времени не оставалось.
Ближе к вечеру оказался Животко на той самой поляне. Еще издалека увидел горящие факелы, побежал, спотыкаясь, на свет — боялся мальчик опоздать и всего не увидеть.
На поляне уже ходили люди, расставляли факелы, втыкая их в мягкую почву. Кто-то неспешно облачался в шутовские одежды. В темноте ревел, привязанный к дереву, ручной медведь.
Сипловатый, но сильный голос напевал, готовясь вступить в полную силу:
Горе горемычное на гору идет,Горе горемычное котомочку несет,А в той ли котомочке — все камушки.Одежда на горюшке изорванная,Обувка на горюшке истоптанная,Веревочкой горе подпоясано,Голова у горюшка повсклокочена,Брови-то у горя понасупились,Щеки-то у горя понаморщились,Головой-то горе покачивает,Ногами-то горе прихрамывает.Знать, тебе, горюшко, знакома печаль…
Животко длинно, протяжно всхлипнул. Только теперь он начал понимать, куда попал, и для чего привела его сюда неведомая сила.
Если случается погибнуть скомороху на большой дороге — от злых людей, без покаяния, без должного поминовения, — то собираются другие скоморохи проводить его в долгий путь. Устраивают свои особенные, скоморошьи жальники.
О душе известно следующее.
В первые три дня проходит душа воздушные мытарства. Ибо злые духи, как известно, обитают не под землей, а в воздухе и летают там невидимо под твердью небесной, что отделяет мир людской от мира ангельского.
Это страшное для души время, и ничем душе не поможешь, только молитвой, а молиться скоморохи не могут.
Затем попадает душа в райские обители и разглядывает их, как хочет. Все она видит из того, что словами человеческой речи описать невозможно. Иные говорят: «Сад», только это, надо полагать, следует понимать иносказательно.
А после этого оказывается душа в аду и видит все те муки, которым подвергаются нечестивые души…
И, поскольку скоморохи твердо убеждены, что попадут они после смерти именно в ад и проведут остаток вечности среди грешников, в мучениях и полной недосягаемости несотворенного света, то принято у них было подбадривать душу собрата шутовскими проводами.
Сидя в котле с кипящей смолой, смотрит сейчас Неделька, как веселятся на его поминках другие скоморохи, и тихонько, тайком от чертей, его мучающих, утешается. Для того и собрались они сейчас на этой поляне.
Начали уже наигрывать гусли и дуделки, потянулись над ночным лесом, разгоняя туман, громкие гнусавые звуки шутовской музыки. Выступили вперед «персоны»: Ангел, Молодец, Смерть и Черт.
Молодца представлял рослый, широкоплечий человек с черной бородой и сверкающими глазами. От частого кривляния лицо его пошло ранними морщинами и обладало той неопределенностью, аморфностью, какая часто отличает актерские лица. Если бы видели его Наталья с Вадимом и незадачливый Харузин, то сразу бы поняли: в скоморохе пропадает артист, которому в условиях Руси шестнадцатого века — увы! — не суждено будет реализовать свой талант в полной мере.
Ангел был стар, плешив, но чрезвычайно бодр. Такие на детских утренниках всю жизнь, со студенческих лет и до пенсии, с неизменным энтузиазмом изображают Деда Мороза и Карлсона, вполне довольствуясь подобной участью и никогда даже втайне не помышляя о Гамлете.
Смерть и Черт были средних лет, эдакие трудяги скоморошьего ремесла, в котором явно не достигли высот. Впрочем, они в любом деле высот бы не достигли и, кажется, хорошо сознавали это.
Остальные стояли кругом, хлопали, играли на дуделках, трещали деревянными ложками, выкриками подбадривая актеров.
Пристроился рядышком и Животко, приоткрыл в нетерпении рот — что-то сейчас ему покажут!
Начал Ангел:
— Ах, Молодец, душа беспечальная,Не навек твое веселое житье-бытье,Придет за тобой погибель,Приберет твою душу и кости!
Молодец отвечал, гордо откинув голову:
— Аз злу непричастен,Живу по своей власти,Куда хочу, туда хожу,На кого хочу, на того гляжу!
И тут из темноты на Молодца надвинулась Смерть. Огромный белый балахон, казалось, сам собою плыл, разводя туман, и становился все больше и больше.
Зрелище было жутким, и Животко прикусил себе язык, чтобы не вскрикнуть. Он вполне верил в то, что перед ним — самая настоящая Смерть, а не безродный и бесправный скоморох, который развлекает людей и ради этой ничтожной цели поставил под удар собственную душу.
Смерть проговорила глубоким, страшным, шипящим голосом:
— Аз есть малахиня,Сильнейший воин,Всему свету госпожа!Где пребываю,Все там цари и князи,Все там девицы да молодцы,Все под моей властью,Всех я истребляю,Всех косой посекаю!Полно тебе, Молодец,На свете жить,Пора тебе, Молодец,Во ад снить!
Молодец шарахнулся, взмахнул руками и медленно закрыл ладонями лицо, отстраняясь от ужасного видения. Негромко, моляще проговорил он, как бы не смея больше петь:
— Ах, Смерть моя, мати,Не хочу с тобой добровольно постулата,А хочу воевати,Дабы неповинное Царство узнати.
И Животко весь напрягся, от души сострадая бедному Молодцу и желая, чтобы Смерть согласилась на поединок. Конечно, в честной битве со Смертью человеку не выиграть, но, может быть, Молодцу удастся сжульничать…
Смерть на старую уловку не поддалась и вместо того закричала:
— Ах ты, безумец,Не хочешь со мной добровольно поступати,А хочешь воевати!Воскликну я своего братаИз пропускного ада!
И, повернувшись лицом к черной сплошной стене леса, Смерть закричала так громко, что пробудились и с оглушительным карканьем поднялись в воздух вороны:
— Черт, брат мой,Стань предо мной!
Черт с рогами и трезубцем, совершенно черный, обмазанный дегтем и облепленный мятыми ломаными вороньими перьями, выскочил, как показалось зрителям, прямо из-под земли. На самом деле он лежал у ног актеров, прикрытый ворохами сорванной травы.
Появление Черта было таким неожиданным, что несколько человек вскрикнули, а дуделки завопили на разные голоса — тоже как бы в испуге.
Черт завизжал пронзительно и тонко:
— Ого, сестра!Зачем призвала?
Смерть тотчас принялась жаловаться:
— Молодец проклятый,Глупый да гордый,Хочет со мной воевати,Дабы неповинное Царство узнати.
Черт засмеялся, затрясся всем телом и прокричал — и эхо из леса несколько раз, угасая, повторило его слова:
— Коли хочется того человеку,Пусть пойдет он на огненную реку…
И тотчас же Добрый Молодец запел, широко разводя руками и как бы изображая жестами все, о чем пелось:
— Как шел Молодец вдоль огненной реки,Как искал броду мелкого, раю светлого.А навстречу ему Ангел Божий идет…
Теперь ритм представления совершенно изменился. Дудки дудели тихо, вполголоса, и плавно, а голоса звучали серьезно, мелодия не скакала козлом, а лилась широкой рекой.