Капитан сегодня впервые вел свою девятку в колонне. Он нет-нет да и посматривал в свой стрелковый прицел, чтобы дистанция до передней группы была заданная. Нельзя было отстать. Отстанешь — не поможешь передним в оборонительном бою с истребителями врага. Если сократить дистанцию, то от зенитного огня, предназначенного первой группе, может пострадать его эскадрилья.
Прикидывая все эти «за» и «против», он решил держать дистанцию около тысячи метров. Думал, что эти метры обеспечат ему наиболее выгодные условия в зенитном огне и позволят помочь командиру.
Промелькнул Днепр, и группа над верхушками деревьев взяла курс на юго-запад: под самолетами тетеревские леса и справа вдалеке река, которую из-за лесистых берегов почти не видно. Зеленый лес, в зелень выкрашенные самолеты, солнечные светло-салатовые пятна света с сине-зелеными островками теней от облаков создавали пеструю палитру оттенков, и Русанов порой не видел отчетливо идущих впереди. Но не сердился, а был доволен этим зелено-синим мельканием. Раз не видно ему, то еще хуже видно их врагу.
Мысли комэска прервал маневр ведущей группы. Он тоже начал разворот своего девятикрылого клина и за командиром повел своих летчиков вверх.
— Чумаков, как дела?
— До цели — семь минут. Пока все хорошо, самолеты на своих местах, к бомбометанию готовы.
Наконечный качнул свой самолет с крыла на крыло, и строй самолетов начал расплываться в стороны и в глубину — летчики занимали боевой порядок тридцать метров самолет от самолета.
Новый разворот — и Наконечный по левой стороне капота мотора увидел аэродром, а на нем — самолеты.
— Штурман, не ушли немцы. Есть что бомбить.
Русанов предпочитал пилотировать самолет на боевом курсе по приборам: точнее, в этом случае выполнялись команды штурмана на прицеливание и лучше выдерживался режим полета. Вот и сейчас он смотрел на приборы в кабине — скорость, курс, высота — и старался держать самолет так, чтобы он шел по ниточке. Иначе их замысел — бомбить что-то в лесу, где сходятся дороги, — не имел смысла. Тут нужно было точное попадание. Наблюдая приборы, он быстро посматривал вперед на ведущую группу. Разрывы снарядов виделись ему и между самолетов, и сзади. Дым от залпов-разрывов как бы прятал от него самолеты. Быстрый взгляд вперед на приборы. Влево и на приборы. Вправо и на приборы. Вот к дымам разрывов добавились и шнуры эрликонов. Наконец у передней девятки отделились бомбы, и ее самолеты начали проваливаться вниз — группа за счет снижения начала набирать скорость. Какое-то мгновение — и разрывы снарядов появились перед бомбардировщиками Русанова.
Комэск сел поглубже, втянул голову в плечи и сосредоточился весь на стрелках приборов.
Краем глаза увидел, как перед носом полыхнул еще один залп, и впереди стало чисто.
Самолеты прошли рубеж заградительного огня. Остались одни эрликоны. Двадцатимиллиметровые автоматы били откуда-то справа. Наверное, им было далеко и трассы шли ниже, выстилая левее и ниже грязно-серый коврик из разрывов.
Самолет вздрогнул — открылись люки. Запахло порохом — ушли вниз бомбы. Люки закрылись, защелкал фотоаппарат.
Русанов, продолжая держать самолет на прежнем курсе, ждал разрывов бомб. Тянулись нудно опасные секунды пути, но выбора у него не было: иначе не привезешь документ о месте бомбометания. Закончив фотографирование, он сразу начал разворачивать группу и набирать скорость за счет снижения.
— Командир! Первая группа бомбы бросила хорошо. Горит несколько самолетов, по разрывам видно, что есть и битые. …Ого! Наши бомбы что-то уж очень сильно рванули. Огонь и пламя, аж дух захватывает. Посмотри вправо назад. Наверное, склад?
Русанов быстро оглянулся и остался доволен. Зловещий черный дым, поднявшийся высоко в небо, подтверждал — бомбы упали в нужном месте.
— Командир! Сзади пара «мессеров». Наши все на месте. Давай подтягивайся к передней группе.
Русанов прибавил мотору немного оборотов и пошел прямо на передние самолеты.
— Правое звено атакуют.
Девятка наклонилась на правое крыло и пошла разворотом на истребителей, увеличивая для них ракурс стрельбы и облегчая прицеливание для себя.
Пулевой ураган турельных пулеметов заставил «мессеры» раньше открыть огонь и выйти из атаки. Комэск посмотрел вперед — Наконечный тоже вел девятку правым разворотом.
— Молодец, командир! Не хочет, чтобы мы оторвались. Не я к нему, а он к нам сейчас подстроился, чтобы группа не рассыпалась. Так жить можно. А где истребители?
— Что-то отошли. Выжидают.
И в это время грохнул залп. За ним другой. Самолет тряхнуло.
— Вот черт. Напоролись на какой-то район с ЗА. Идут все?
— Нет. Шубов падает.
Русанов взглянул направо. На привычном месте самолета ведомого не было. Посмотрел вниз — машина Шубова перевернулась на спину и шла, вращаясь, вниз. Быстро посмотрел на высотомер. Было еще около тысячи метров. В сердце стрельнула электрическая искорка, а в голове мысль: может, хоть выпрыгнет?
Шубова прижало вращением к борту кабины. Мотор, столько раз побывавший в боях, замолчал от прямого попадания снаряда. Ручка управления самолетом вырвалась из руки и ушла к борту кабины. Небо куда-то исчезло, и он понял, что его перевернуло и самолет падает. Посмотрел на высотомер. До земли остается уже метров семьсот, а на зов и крик штурман не отвечает.
Решил: «Нет штурмана». Да и сам себя летчик не слышит. До земли — пятьсот метров.
«Эх, Боря, надо прощаться!»
Снял ноги с педалей, поджал их на себя. Открыл фонарь и, расстегнув привязные ремни, что есть силы оттолкнулся ногами от пола кабины.
Счастье — самолет вращался с креном, и его выбросило в сторону.
Обожгло лицо воздухом, и он сразу рванул вытяжное кольцо парашюта. Мгновение — и удар по всему телу от наполнившегося купола. Он не успел взглянуть наверх, как охнул от удара о землю, сразу вскочил и, отстегивая парашют, увидел, как, выскочив из леса, к нему устремилась легковая машина.
Но ему снова повезло. Машина скрылась в лощине, и он побежал, а потом упал на мягкий ковер клевера.
Он не помнил, сколько времени и какое расстояние он прополз, как крот, по пушистому ковру клевера. Пыль и пот, смешавшись в единый настой, забивали и заливали рот и глаза. Первый раз передохнул лишь тогда, когда послышался шум приближающегося автомобиля. Ему с трудом удалось втиснуть в узкую борозду свое упругое, молодое тело. Он перевернулся на спину и посмотрел, прикрыты ли ноги и тело клевером.
Учащенно билось сердце, но усилием воли он сдерживал дыхание, чтобы не было его слышно.
Кто, как не сердце, первым чувствует опасность? Кто, как не оно, заставляет настораживаться, действовать, жить? Где-то совсем рядом шум мотора, чужой разговор. В нескольких метрах проскочила машина. Шубов понял, что за ним не видно следа, и лежал, совсем затаив дыхание. До боли в суставах сжал рукоятку пистолета. В нем восемь патронов. Это еще жизнь и борьба.
«Если что, восемь зря не выпущу».
Несколько раз приближался к нему шум автомобиля, подозрительно шуршал клевер, слышались злобные крики, сверху стрекотали автоматные очереди. Он лежал, доверившись времени и своей выдержке. Шубов даже усмехнулся раз, когда фашисты опять на какое-то время прекратили поиск. Затаились, хотели, чтобы летчик обнаружил себя.
Шубову везло. Зенитчики, которые его сбили, не видели парашюта, поэтому сейчас, находясь на своих батареях, поздравляли друг друга и радовались своему успеху. Искали Шубова немцы случайные, проезжие с дороги. У них с собой не было собаки и не было большого резерва времени.
Помолчав какое-то время, немцы опять открыли огонь, начали кричать, чтобы создать видимость, что летчик обнаружен и они стреляют по нему. Но парашютист лежал. Над ним мирно и таинственно покачивались пушистые темно-розовые, почти фиолетовые цветочки клевера. Поняв, что жизнь еще возможна, Шубов как-то успокоился, и его обоняние восприняло, что эти цветочки пахнут зеленью и медом.