Пошла. Сижу. Жду. Подходит один:
— Как вы сюда попали?
— Жду товарища.
Подходит другой:
— Вы что тут делаете?
— Жду товарища Барабанова.
Наконец идет Барабанов. Я к нему, говорю, что боюсь.
— А ты скажи им, что ждешь Микояна.
— Они же меня за это в сумасшедший дом отправят.
Смеется, а мне не смешно«.
В самом деле, сытый голодного не разумеет. Вчерашняя ссыльная, дочь врага народа Гамарника, сидит в сердце нашей родины Кремле и даже если она уже чувствует близость перемен, слишком силен в ней страх многолетних переживаний, чтобы смеяться вместе с пережившим время помощником пережившего время Микояна.
«Дома у Микоянов никого не было — ни Ашхен, ни ребят. Сели мы обедать. Анастас Иванович спрашивает:
— Какие у тебя планы?
— Возвращаюсь в Красноярск.
— Там тебе делать нечего.
— Там у меня ребенок. А старшая девочка с мужем в Кузнецке.
— Слетай самолетом. А мы пока решим вопрос с твоим жильем. Тебе заказан номер в гостинице «Москва», а то по телефону твои друзья сказали, что ты ночуешь в скверике.
Это жена Нольки Метлянского из осторожности так сказала.
— Мне не нужна гостиница, я живу у друзей.
— Деньги есть?
— Получила отпускных четыреста рублей. Осталось двести. Хватит.
Он вынимает из кармана тысячу.
— Не надо.
— Если ты такая богатая, проешь на мороженое«.
* * *
Рассказ Виктории Гамарник очень характерен для реабилитационных времен.
После смерти Сталина Хрущев, Микоян и другие вожди старались помочь обездоленным детям своих бывших соратников, может, желая восстановить справедливость, попранную не без их участия, может, желая отмыть неотмываемое, может, и то и другое. Да и вообще — могла мучить совесть.
Все дети «врагов народа» вспоминают эти поступки вождей с благодарностью. А что им остается делать — слишком горькой оказалась чаша, испитая за счастье недолго жить в золотой клетке.
* * *
Детей знаменитого сталинского маршала Василия Блюхера, после его расстрела и ареста его жены Глафиры, жизнь разметала в разные стороны. У Блюхера было двое детей от первой жены, Зоя и Всеволод, и двое — от Глафиры: дочь Ваира (похоже, имя — революционная аббревиатура) и маленький сын Василин.
Всеволод попал в приемник-распределитель, потом пошел на фронт, воевал, был представлен ко многим наградам, но, как «сын Блюхера», не получил ни одной. Лишь в 1964 году ему вручили орден Красного Знамени.
Дочь Глафиры и маршала Блюхера Ваира находилась в детском приемнике, откуда мать, осужденная на восемь лет «за недонесение о преступных намерениях мужа», не могла ее взять.
А мальчика Василина Глафира больше не увидела. Освободившись из тюрьмы, искала его — тщетно. Получила две официальные справки, где значились разные даты смерти ребенка от разных болезней. Эти разночтения вселяли надежду. И мать ждала, не поддавалась на провокации: в пятидесятых годах к ней приходили молодые люди, выдававшие себя за Василина, но сердце матери обмануть невозможно.
* * *
Сталинская система не убивала детей «врагов народа» и «изменников родины», мне даже неизвестно ни одно имя девочки или мальчика из кремлевской клетки, попавших в лагерь, это, впрочем, не значит, что их там не было. Но лагеря, специально для провинившихся детей, в сталинское время были. Их устраивали рядом со взрослыми лагерями в отдельных бараках, куда лишний раз не решались заходить даже надзиратели и начальники лагерей, чтобы не расстраиваться. «Малолетки» — так их называли — пользовались некоторыми привилегиями: если нужно было взрослым уголовникам убить кого-то, они давали пайку хлеба мальчикам-подросткам из «малолеток», и те исполняли задуманное бандитами без страха получить высшую меру наказания. Девочки-«малолетки» считали высшим шиком похвалиться, что могут пропустить через себя целую бригаду лесорубов. Кто были эти дети? Крестьянские дочери, попавшие в лагерь за колоски, подобранные на плохо убранном поле? Мелкие воришки, сбежавшие из детприемников, где собирали детей арестованных ответственных работников разного масштаба?
В сорок втором году лагеря стали пополняться детьми, осужденными за самовольный уход с работы на предприятиях военной промышленности. Четырнадцати-пятнадцатилетние дети заменили у станков ушедших на фронт отцов — иногда они были еще так малы, что стояли на ящиках, не доставая до станка. В цехах было холодно, голодно, дети сбегали домой, и это становилось государственным преступлением. Поверить в такое тому, кто не видел, трудно, но очевидцы единодушны в описаниях. Один из них, писатель Лев Разгон, рассказывал: «Мальчики и девочки прибывали в лагеря уже утратившими сопротивляемость от холода и голода, от ужаса, с ними происшедшего. Они попадали в ад и в этом аду жались к тем, кто им казался сильным. Такими сильными были, конечно, взрослые блатари и блатарки.
На «свеженьких» накидывалась вся «лагерная кодла». Бандитки продавали девочек шоферам, нарядчикам и комендантам. За пайку, за банку консервов, а то и за самое ценное — глоток водки. Перед тем как продать девочку, ощупывали ее, как куру. За девственниц брали больше.
Мальчики становились «шестерками» у паханов… Они были слугами, бессловесными рабами, холуями, наложниками, всем, кем угодно…«
Лев Разгон вспоминает, как однажды отдал свой обед белокурой юной девчушке, подметавшей лагерный двор.
«Ела она тихо и аккуратно. Было в ней еще много ощутимо-домашнего, воспитанного семьей… Мне почему-то казалось, что моя дочь Наташка должна быть такой… Девочка поела, аккуратно сложила на деревянный поднос посуду. Потом подняла платье, стянула с себя трусы и, держа их в руке, повернула ко мне неулыбчивое лицо:
— Мне лечь или как? — спросила она.
Сначала не поняв, а потом испугавшись того, что со мной происходит, — я разрыдался.
Она также без улыбки сказала:
— Меня без этого не кормят«.
* * *
Великая наша, несравненная эпоха. За одну такую девочку она достойна самого жестокого наказания. А сколько их было?!
Миллионы детей не знали, что их сверстники и сверстницы проходят через ад. Есть ли статистика загубленных детских душ? Где она? Есть ли статистика непосредственных детей Кремля, прошедших через ад, и может ли она быть? Сколько бы ни утверждала я, что все мы в той или иной степени кремлевские дети, — это ведь переносный смысл, а дети Кремля в прямом смысле — особая поросль со своей исключительной психологией до катастрофы, с особенностями переживаний во время катастрофы и со своеобразием возвращения в мир после нее. Но и здесь каждый случай отдельный, каждый заслуживает книги или исследования, объединенного общим названием СИРОТЫ КРЕМЛЯ. Жаль, моей жизни не хватит для такой работы, но, возможно, найдутся люди…