– Смиренник мой… Не пьет, не ест, сыт любовью… Сказывай!
– И… и что злоключилось! Феклушка, мать боярыня, с глупа ума взяла в мыльне государевой со сковороды царицыной гриб… завсе для царицы, царевен тож грибы в мыльне жарят, а то и лук пекут, а боярыня у жаркова да по банному делу была Богдана Матвеича Хитрово[90] жена, сказывать тебе нече – злая да хитрая, допросила Феклушку, потом царице в уши довела, царица указала: «Взять-де ее на дыбу! На государское-де здоровье лихо готовила». А то позабыла, что Феклушка двадцать лет при ей живет… да еще: «Поганая-де холопка, посмела имать яство с государевой посуды!» И бабку мою Феклушку, мать боярыня, на дыбу подняли, у огня пекли – руки, ноги ей вывернули да опалили, волосье тож, а нынче сидит старуха за приставы и прихаживать к ей не велят… Попроси, матушка боярыня, святейшего, пущай заступит, пропадет сестрица за гриб поганой…
– Худое дело, Марфа! Из пуста государево дело сделали. Пуще гордость тут царская: «Смела-де поганить посуду». Я попрошу за бабку! Человека ниже себя родом за собаку чтут, и бояре оттуда ж берут меру почета и гордости – холоп, смерд не человек есть, пес и худче того, сами без холопей шагу не умеют ступить… наряжены в бархаты, а хмельны и будто пропадужина вонючи…
– Вот так, матушка боярыня, так…
– Бери, бабица Марфа, деньги! Это тебе за привет, брашно и приют…
– Ой, благодетельница! Пошто мне с тебя деньги? Благо, что другие дают… с них соберу – я уступаю иной раз горницы кое-кому попить, погулять, полюбиться мало…
– Бери и молчи, как о других молчишь. Да берегись поклепа… поклеплют, и тебя на правеж[91] потянут…
– Пасусь, матушка, незнамых людей не пущаю…
– Ну, мы еще пройдем наверх в горницу, побудем мало – и в путь.
– Пройдите, погостите, да задним крыльцом, благослови вас господь, в путь-дорогу.
Боярыня с Сенькой ушли наверх.
Боярин Никита Зюзин заспался в бане, а вышел-хватился боярыни.
– Зови, холоп!
– Ушла она, боярин! – ответил дворецкий.
– Ушла… в каком виде?
– Черницей обрядилась, ушла одна.
– А сватья?
– Дурка-т? Та в терему да в девичьей…
– Давай яство! Костей собери на поварне, мяса, кое похудче, поем, попью – медведя наведаю… По пути кличь ко мне сватью!
– Чую, боярин! – Дворецкий ушел.
Сватьюшка пришла в новом наряде. На ней был шушун. Половина шушуна малинового бархата, на рукавах вошвы желтые, другая половина желтого атласа, а вошвы малиновые, на голове тот же колпак-шлык с бубенчиком. Чедыги на сватье сафьяна алого, на загнутых носках тож навешаны бубенчики.
Дворецкий принес любимое кушанье боярина – пряженину с чесноком.
– Садись, сватья, испей да покушай с боярином.
– Не хотца, боярин батюшка!
– Чего так?
– Не след сидеть дурке за столом боярина.
– Знаешь порядок, баальница![92]
– Ой, боярин, да што ты, батюшка! Не колдовка я, спаси бог…
– Не баальница, так сводница… не впусте сватьей кличут, потатчица!
– И такого нету за сватьей…
– А ну-ка, сказывай, куда пошла боярыня Малка?
– Помолиться, боярин, нынче все к богу липнут…
– Расплодила вас, бахарей, Малка, нищие с наговорами ходят – ужо всех изгоню… к воротам поставлю ученого медведя, и будет он кого грабать, а кого и мять!
– Ой уж, а чем я тебе не угодна содеялась?
– Потатчица затеям боярыни… ну вот! Покуда боярыня спасается, ты мне потехи дуркины кажи, кувырнись, чтоб подолы кверху!
– Стара я, боярин, через голову ходить.
– Ништо! У меня вон медведь из лесу взят, вольной зверь, да чему захочу – обучу… Человека старого плясать мочно заставить. Ну-ка, пей!
Боярин зачерпнул из ендовы стопу крепкого меду.
– И, боярин батюшка… худо и так ноги носят, с меду валитца буду.
– Не отговаривай!
– Не мочно мне – уволь!
– Архипыч, – спросил боярин стоявшего у дверей слугу, – медведь кормлен?
– Не, боярин! Тишка ладил кормить, да ты от сна восстал, он и закинул: «Сам-де боярин то любит!»
– Добро! Должно, судьба – укормить зверя этой бабкой…
– Мохнатой бес, охальник, медвежье дитё – не боярин ты, вот кто!
– Лаяться?
– А то што глядеть? У меня, зри-ко, родня чутку меньше твоей – захудала только…
– Вишь, она захудала, а ты в дурки пошла, честь тебе малая нынче. Пей!
– Широк Ерема, да ворота узки – не вылезешь!
– Не вылезу?
Скамья затрещала под боярином. Сватьюшка замахала руками.
– Не вставай, не вставай, боярин!
– Пей!
Шутиха выпила стопу крепкого меду, закашлялась, утерлась полой шушуна, отдышалась.
– Все едино колесом не пойду!
– Шути, чтоб складно было, а то царь Иван Васильевич одного шута, как и ты из дворян, щами горячими за худую шутку облил да нож в бок ему тыкнул. Играй песни альбо стань бахарем! – Боярин, подтянув тяжелую ендову с медом переварным, глотнул из нее через край, утер усы и бороду рукавом бархатного кафтана, прибавил: – Играй песни!
– Ужли первой день меня чуешь? Голоса нету – хошь, кочетом запою аль псом завою… еще кошкой мяучить могу…
– Не потребно так, зачни бахарить.
– Вот то могу – сказывать, и не укладно иной раз, да мочно… Только дай слово боярское медведем не пужать!
– Черт с тобой, баальница, – даю!
– Тьфу ты, медвежье дитё.
Села сватьюшка на скамью в стороне, положила колено на колено, в верхнее уперла локтем, на ладонь прислонила щеку, поросшую бородавками, и начала негромко бахарить:
Шел по полю, полю чистомуУдалой молодец, гулящий гулец…А пришел тот детина к столбуТесаному, камню сеченому…А на том столбе на каменномРукописание висит писанное, неведомо кем виранное…И читал молодец надпись реченную…«От меня ли, столба подорожного, Кой пройдет ли, проедет человечище,Стороной ли пройдет, едет шуйцею,Аль пройдет, проедет он десной страной —То по шуйцей стране быть убитому,По десной стране быть замученну,А как прямо пойдет, стретит бабицу!»Ухмыльнулся тому гулящий молодец,Ухмыляясь стоял, про себя гадал:«А и нет со мной меча булатного,Шелепуги[93] – клюки не случилося…Со крестом на шее бреду по свету.Мне со смерткой встречаться корысти нет,Мне мученье терпеть, лучше смерть принять.Да в миру молодец я грабал женушек,На пиру веселых, все приветливых,Так ужели во поле укатистомУжилась какая баба пакостна?»И пошел молодец дорогой прямоезжею.
Боярин пил, ел, со стуком кидал под стол обглоданные кости. Сватьюшка будто вспоминала сказку – как дальше? Боярин крикнул:
– Зачала лгать, так кончай! Лги, куда пришел детина?
А идет молодец дорогой прямоезжею,Он бредет песком, в ногах шатаетца,Убрести боится в худу сторону.Шел он долго ли, коротко, то неведомо,Да набрел на стену смуру, каменну…Городной оплот детинушка оглядывал,За оплотом чьи насельники, не познано…Он гадал, судил, себя пытал:«Уж не тут ли моя кроется судьбинушка?Уж не здесь ли он, мой Китеж-град?Нету лаза к стене, нету мостика».У стены же овражек глубоконькой,Да на дне овражка частик, тычины дубовые…Походил, посмекал и набрел на ворота высокие.В тех воротах стоит велика, широка баба каменна,И помыслил гулебщик удал-голова:«Вот-то баба, так баба стоит!Растопырила лядви могучие…Ох, пролезть бы до бабы той каменной?»Он позрел круг себя да и посторонь,Ни мосточка к ней нету, ни жердочки…«Как и всех иных, ждала и тебя…» – .Взговорила тут баба воротная…Шевельнулися губы тяжелые,Засветилися очи углем в светце:«Всяк идет ли, едет, ко мне придет,От меня ему путь в самой Китеж-град,А из града того поворота нет —Там и пенье ему, там и ладаны…»Опустилась утроба камень-кремень,И еще сказала баба на последний раз:«Ты гони, скачи да ко мне вскочи!»Разогнался парень по сыру песку,Как скочил он к бабе через тот овраг,Как вершком главы он ударил в пуп,И убился смертно до смерти,Как упал он в яму на колье дубовое,Он пропал, молодец, без креста,Без пенья панафидного…
– И поделом дураку! Без пути не ездят, не ходят… Скамья затрещала. Сказав, боярин встал.
– Теки к себе, баальница! Не скормил медведю, да берегись, следи за боярыней, а нынче вот медведя с цепи спущу… Эй, Филатко! Огню дай.
Из сеней голос доезжачего ответил:
– Даю, боярин!
Боярыня шла медленно, шаталась. Сенька сказал! – Дай, моя боярыня, я понесу тебя!
– Нет, месяц полуношный, не можно, всяк встречной скажет: «Гляньте, мирской человек черницу волокет!» – и тут уж к нам приступят…
– Кой приступит, я шестопером оттолкну… Дай снесу, ты ослабла.
– Нет, не можно!… Скажи, Семен, мой боярин – он книгочий, гистории любит чести, а ты грамотен?