Читать интересную книгу Путеводитель по стране сионских мудрецов - Александр Окунь

Однако многие евреи – гораздо больше, чем ушли в изгнание, – остались. Они приняли крещение, а вместе с ним и кличку: марранос – свиньи. С одной стороны – оскорбительную, с другой – защитительную. Ведь первое, что проверяла инквизиция (не за евреями она гонялась – за христианами притворными и христианами неправильного толка), – это наличие свинины на кухне. Многие, очень многие из марранов втайне продолжали соблюдать свою религию. Это они сочинили самую знаменитую еврейскую молитву «Коль нидрей», которую читают евреи в Судный день, умоляя простить им лживые клятвы.

И до сегодняшнего дня в Испании есть семьи, в которых по субботам берут выходной, чтобы не ходить на работу, и зажигают свечи. Эти люди могут быть верующими христианами – но это семейная традиция. Существует забавный аспект марранской культуры: именно им обязана испанская кухня обильному употреблению оливкового масла – марраны не пользовались сливочным маслом в качестве масла для жарки (не кошерно). Существует даже такое блюдо, как «фальшивый окорок»: внешне совершенно свиной, а на деле сделанный из копченой курятины.

Множество великих испанцев родились в марранских семьях. Достаточно назвать Сервантеса (его мать была крещеная еврейка), и даже величайшая испанская святая Тереза из Авилы была из марранской семьи. Тоска евреев по Испании была так велика, что, несмотря на смертельную опасность, около ста тысяч изгнанников вернулись.

А что же сами испанцы, вспоминают ли они этот роман, да и вообще признают ли, что он существовал?

Ответ однозначный: да. Достаточно привести слова Федерико Гарсиа Лорки: «Четыре беса создали Испанию: бес католический, бес барочный, бес цыганский и бес еврейский».

А что же те, кто не вернулся? Как мы уже говорили, они рассеялись по разным странам. Но где бы они ни были, они хранили свой язык – ладино – и пели свои знаменитые сефардские романсеро, в которых еврейские молитвы сплелись с арабскими макамами и кастильскими ритмами. И как самое большое сокровище передается в сефардских семьях из поколенья в поколенье, от отца сыну ключ от дома там в Хероне… в Севилье… в Толедо… И, как пятьсот лет назад, сжимается сердце, теснится душа и комок подкатывается к горлу, когда слышишь: Каферес… Кордова… Сеговия… Барселона…

Роман с Россией отличался от романа с Испанией так же, как роман с одной женщиной отличается от романа с другой. Но были и интересные параллели.

Так, до изгнания испанские евреи не скрывали своего происхождения – напротив, даже подчеркивали оное, как и российские евреи до конца XIX века. И так же, как испанские марраны, многие евреи послевоенного Советского Союза пользовались любой возможностью, чтоб скрыть постыдный факт своего еврейства. С другой стороны, российский роман – наиболее загадочный и непонятный из всех трех. В Испании евреи жили полторы тысячи лет, в Германии – чуть ли не две. За это время действительно могут произрасти отношения, может возникнуть симбиоз, развиться чувство причастности.

В России евреи к моменту начала романа жили всего-навсего несколько десятков лет. Вообще-то они появились в России куда как давно: по некоторым сведениям, ими был основан Киев. Но затем при Владимире Мономахе были изгнаны и снова оказались в России лишь благодаря разделу Польши в девяностых годах XVIII века. Россия неожиданно для себя и безо всякого на то желания стала обладательницей самого большого количества евреев в мире.

Об отношении евреев к новому отечеству говорят слова одного из блестящих русских военачальников, героя войны 1812 года – графа Михаила Андреевича Милорадовича: «Без евреев мы не победили бы в этой войне, и у меня не было бы всех этих орденов и медалей». Итак, лояльность, верность, усердие давно были проявлены и замечены, но любовь вспыхнула после реформ шестидесятых годов XIX века. Надо сказать, что накал этой страсти испугал изрядную часть коренного населения. Как писал М. Горькому один из его читателей: «С устранением антисемитизма Россия стала бы благоденственной страной, но евреи были бы там хозяева, а русские – рабы». Евреи этих опасений начисто не ощущали и старались еще больше: мол, непонимание рассеется и любовь расцветет пышным цветом. Мы вовсе не собираемся вникать в сложные отношения евреи – русские. Во-первых, этим и без нас масса народу занимается, что русских, что евреев, во-вторых, вся наша книжка вовсе не про это, а в-третьих, мы говорим исключительно о любовных коллизиях еврейского народа. Так что вернемся, как говорится, к нашим баранам.

Кроме идейных антисемитов и ярых противников этой любви (таких, как Достоевский, например), в русской интеллигенции мы встречаем и филосемитов (Соловьев, Бердяев). Тут надо сказать, что филосемиты в первую очередь были русскими патриотами, которые считали, что антисемитизм вреден русскому народу, поскольку отвлекает его от собственных существенных проблем. И, наконец, были люди нейтральные. Они хотя и не испытывали теплых чувств к докучливому обожателю, но в силах были объективно отнестись к возникшей ситуациии. Так, Чехов, например, устами своей героини-библиотекарши признавал: «Если бы не девушки и не молодые евреи, то хоть закрывай библиотеку». А потом пришла революция. Сперва февральская. Потом октябрьская. Тут евреи, так же как и русские, заметно раскололись. Среди участников первого бунта юнкеров против большевиков треть была юнкерами-евреями. Среди вождей противников большевиков – Винавер, Гоц, Мартов. Еврей Канегиссер стреляет в еврея Урицкого. Но ярый антисемитизм Белого движения положил этому конец. Белое движение изгнало евреев, Красное – открыло им объятия. И евреи кинулись в них со всем восторгом. На много, много лет. Мы не будем перечислять всех поэтов, композиторов, ученых, хозяйственников – и, увы, чекистов и партийных деятелей. Они были всюду. Но главное – они уже не считали себя евреями. Самыми ярыми преследователями сионизма и иудаизма были члены Еврейской секции ВКП(б). Они в судорогах коллективного энтузиазма пылко строили новый мир, Царство Божие на земле. А когда дело было сделано, то вдруг обнаружилось: то, что они считали любовью, другие полагали насилием, и России наскучила их назойливая привязанность. А они ведь (это очень важно, и поэтому повторим) ну никак себя евреями не полагали и не осознавали, они напрочь не хотели быть другими и чужими. Пытаясь доказать свою верность, они шли на все, чтобы быть своими для упрямых россиян. Как заметил Михаил Светлов: «Чего они хотят – ведь мы уже и пьем, как они?» Ситуация была жалкой и никак не могла содействовать приятности облика притязателя на сердце России. Эту малосимпатичную черту евреев с горечью подметил философ Карсавин: «Мне стыдно за стыдящихся своего еврейства евреев». Отторгнутые евреи больно переживали свое двойственное положение.

Наш троюродный брат Лодик (царствие ему небесное) был весьма засекреченным конструктором ракетных катеров. В конце шестидесятых израильский фрегат «Эйлат» был потоплен одним таким катером, находившимся на вооружении египетского флота. На следующий день, встретив в КБ своего приятеля (тоже еврея), Лодик растерянно сказал: «Как тебе нравится? Наш катер потопил наш фрегат…»

Принять ситуацию достойно, отказаться от надежды на ответную любовь евреи были попросту не в состоянии. Дело доходило до вещей воистину анекдотических. Так, Владимир Осипов, легендарный русский националист, диссидент, редактор журналов «Вече» и «Община», признался в лагере Михаилу Хейфецу, своему коллеге по заключению, что с идеей русского национализма его познакомил поэт Илья Бокштейн.

То, что ощущали россияне, оказалось остро и точно сформулировано в переписке Натана Эйдельмана и Виктора Астафьева. Трудно было найти русского человека, знавшего и любившего Россию больше Эйдельмана. Автор изумительных книг, тонкий исследователь, блестящий архивист, он дышал Россией, всей ее культурой и историей. И вот однажды написал письмо прекрасному прозаику Астафьеву.

Тут мы с местоимения «мы» перейдем на «я», ибо один из авторов был свидетелем этой переписки.

Много уже лет назад я оказался в числе первых слушателей первого письма. К Тонику Эйдельману я всегда испытывал невероятное почтение, что дружбе нашей изрядно мешало, но тогда – решительно, хотя несвязно и неубедительно – стал возражать. Многие помнят, наверное, что письмо это упрекало Астафьева в некорректности к национальным чувствам грузин – да еще тех грузин, гостеприимством которых он пользовался, будучи в их краях. Я сказал Тонику, что письмо это (еще покуда не отправленное адресату) выглядит неловко: будто некое послание провинциального учителя-зануды большому столичному лицу со смиренной просьбой быть повежливее в выражении своих мыслей. Я говорил и чувствовал, что говорю что-то не то и не по сути, и, конечно, я не был услышан. И письмо было отправлено. А через короткое время (свой ответ Астафьев уже написал, и переписка эта обрела публичность) собирался я из города Пярну возвращаться домой в Москву. Так как приютивший меня Давид Самойлов уезжал в Таллин, то и я с ним увязался. Поэта Самойлова радостно и любовно встречали местные журналисты, и мы очень быстро оказались на какой-то кухне, где уже был накрыт стол для утреннего чаепития. Но Давид Самойлович сказал свои коронные слова, что счастлив чаю, ибо не пил его со школьного времени, и на столе явились разные напитки. Хозяев очень волновала упомянутая переписка, они сразу же о ней спросили; я было встрял с рассказом (Давид Самойлович был сильно пьян, в тот день мы начали очень рано), но старик царственно осадил меня, заявив, что он все передаст идеально кратко. И сказал: