Читать интересную книгу Невинный сон - Карен Перри

Не знаю, что именно я там искала. Честное слово, не знаю. Стоя со свечой в руке и оглядывая кучу мусора в углу и ворох вещей, привезенных Гарри из его прошлой студии, я сказала себе: «Робин, это нелепость. Ты ведешь себя просто глупо».

Но вместо того чтобы выйти из гаража, я прошла дальше и пристроила свечу. Холод в гараже стоял неимоверный. На двери я нашла куртку Гарри и тут же надела ее. Потом оглянулась вокруг: с чего же начать? Возле стены стояли пластмассовые ящики, к ним я и направилась. В одном из них была факс-машина. В другом – куча свернутых проводов и кабелей и какие-то батареи; я слегка наклонила ящик, и они чуть из него не выкатились. Под этим ящиком был еще один, с бумагами, и я, усевшись по-турецки на старый, свернутый в рулон ковер, принялась их рассматривать, внимательно прочитывая каждую квитанцию, каждый факс и счет, каждое письмо, – все, что могло бы помочь мне понять, почему последнее время мой муж ведет себя так странно. Я провела за этим занятием не менее получаса, с каждой минутой все сильнее замерзая и все больше впадая в отчаяние. И еще – чувствуя себя все более виноватой. Чем дольше я просматривала бумаги Гарри, тем больше меня мучил стыд. Я за ним подглядывала. Уж в этом-то я могла себе признаться. В бумагах я почти ничего не обнаружила. Единственным изобличающим документом был ресторанный счет на триста евро в «Ля Кейв». Да еще загадочный факс от Дианы: «Какой замечательный вечер! Полный триумф! Ты был нечто… как всегда. Д.».

Я не сводила глаз с текста. «Сука! – крикнула в пустоту гаража. – Ядовитая сука!» В ярости я поднесла листок к свече и наблюдала, как в языках пламени он чернеет и скукоживается. В углу возле груды полотен стояло эмалированное ведро; я бросила в него тлеющую страницу, а потом не сводила с нее взгляда, пока она не съежилась и полностью не сгорела. От этого зрелища я получила некоторое удовлетворение, однако не успокоилась. Оглянувшись, я увидела деревянный ящик с металлическими уголками. Он был наполовину прикрыт рулоном полотна и задвинут под полки. Он привлек мое внимание, и я, пристроив свечу на полу, отодвинула рулон полотна и вытащила ящик из-под полок. Я услышала, как в нем покатилась бутылка и звякнула обо что-то металлическое. Я сунула руку в ящик и из-под свернутых в рулоны рисунков извлекла почти пустую бутылку «Лагавулина». Я уставилась на золотистую жидкость, переливавшуюся в свете свечи. Что еще можно было ожидать? Мне стало тоскливо. Зачем я пришла сюда? Что я надеялась найти? Неужели было не понятно, что ничего хорошего из этого не выйдет и все, что я здесь найду, ранит меня еще больнее? С тяжелым сердцем я положила на место бутылку и уже собралась задвинуть ящик назад в потайное место, как, наклонившись, я увидела его. Я остановилась как вкопанная. У меня перехватило дыхание.

Первый из тех, что я вынула из ящика, был датирован апрелем 2005 года. Едва ли месяц спустя после смерти Диллона. Это был карандашный рисунок, и сходство было так велико и так очевидно, что у меня сжалось сердце. Черные сияющие глаза в блюдцах глазниц. Гарри нарисовал его мягким карандашом, и из-за этой мягкости глаза Диллона казались мечтательными и жалобными, словно он смотрел на нас сквозь водную пелену. Рот у него был слегка приоткрыт, а губы казались чуть-чуть влажными, будто он только что их облизал. Одним штрихом карандаша Гарри изобразил на подбородке Диллона ямочку, из-за которой я столько переживала. Волосы у сына были взъерошены, словно он только что проснулся. Я внимательно всмотрелась в рисунок. Образ невинности.

Следующий был помечен ноябрем 2005 года. К тому времени мы уже вернулись в Ирландию и изо всех сил пытались наладить нашу жизнь, разбитую вдребезги гибелью сына. Этот портрет Гарри нарисовал так, будто Диллон был застигнут врасплох. Он стоял спиной и смотрел на художника через плечо. Карандаш на этот раз был жестче и темнее. Резкие штрихи очерчивали глубоко посаженные сияющие глаза, подчеркивая их вопросительное выражение, и прямую линию сжатых губ. Волосы были длиннее и слегка вились на затылке.

Следующий был датирован маем 2006 года. И снова твердый карандаш, и снова резкие линии. На этот раз Диллон стоял лицом к художнику. В лице его было что-то гневное. В глазах не было прежней глубины, и смотрели они холодно. В этом рисунке появилась какая-то отстраненность, но в чем она выражалась, я не понимала. Волосы были еще длиннее и растрепаннее. В облике его была какая-то неопрятность, за которой крылась нелегкая жизнь, отражавшаяся и в его глазах. Оборонительный взгляд.

Рисунки, еще рисунки. Множество рисунков. Год за годом. И на каждом последующем рисунке он немного старше. И на каждом последующем он все отстраненнее и жестче. На каждом новом портрете Диллон все больше закрывался и отгораживался, а на самом последнем, датированном июлем 2010 года, казалось, что от прежнего моего сына не осталось и следа. На меня в упор смотрело резкое, с жесткими чертами лицо. Мягкость стерлась, невинность исчезла. Суровый, сердитый мальчик. Мальчик, похожий на Диллона. Но не тот Диллон, которого я знала, не тот Диллон, которого я помнила, не тот Диллон, которого я любила.

Внезапно зажегся свет, и я вскрикнула от неожиданности. Теперь, когда включили электричество, меня словно выбросило в этот ослепительно яркий свет, и, оглядевшись вокруг, я увидела, что стою на коленях в углу гаража, окруженная портретами Диллона. Сердце вдруг сжалось, и меня охватила паника.

– Почему? – спросила я вслух. – Почему он это сдела-л?

Столько лет рисовал эти портреты. Какой труд и какую мучительную боль он в них вложил? Я смотрела на деревянный ящик, который Гарри засунул под полку – спрятал от всех, – и думала о той боли, которую он так глубоко в себе хранил и так тщательно скрывал, и меня охватили печаль и мучительное раскаяние. Я неторопливо собрала рисунки, сложила их в ящик, засунула ящик под полку и прикрыла рулоном полотна так, чтобы его, как и прежде, не было видно. Как будто я к нему и не прикасалась.

Я не могла уснуть. Часы напролет я крутилась и вертелась, пытаясь удобно пристроиться на подушке. То и дело я хотела коснуться спящего Гарри. Оставаясь одна, я всегда с трудом засыпала. Я вперилась в потолок и пыталась сбить свои мысли с выбранного ими пути – выгнать их из старых, пыльных, заполненных призраками коридоров. Танжер. Воспоминания о былых днях, о былых лицах – Козимо, Рауль, Гаррик…

Но одно воспоминание тяготило больше всего. Вечер в Танжере в те дни, когда мы с Гарри расстались и жили отдельно друг от друга. Это длилось недолго – всего недели три-четыре. Правда, вполне достаточно для того, чтобы почувствовать одиночество. Достаточно для того, чтобы мой гнев вскипел и остыл. Диллону тогда было три года, я упоминаю о его возрасте потому, что Диллон и был причиной нашей ссоры. Вернее, причиной было то, что Гарри с ним сделал, то, что меня разозлило, то, из-за чего я взорвалась и выгнала Гарри из дома.

Таблетки.

Я все это до сих пор отлично помню. Я высыпала таблетки в ладонь, поняла, что Гарри все это время делал, и меня охватил страшный, безумный гнев.

Разумеется, Козимо забрал Гарри к себе. Козимо – его друг и союзник. В какой-то мере его сообщник. И именно Козимо пришел ко мне через три-четыре недели просить за Гарри: он умолял меня позволить ему вернуться.

Я помню тот вечер. Улочки были темны и безмолвны. Диллон тихонько возился с игрушками у себя в кроватке. Козимо развалился на диване и томно потягивал мартини, который я сама скрепя сердце ему приготовила. Я сидела напротив Козимо, скрестив руки на груди и без тени улыбки глядя на него в упор. Во мне незаметно закипал гнев – какая же наглость!

– Вы не сможете злиться на него вечно, – замечает Козимо.

– Неужели?

– Конечно, не сможете, дорогая. Вы на него сердиты, и в этом нет ничего странного. Вы имеете на это полное право.

– Об этом, Козимо, я догадываюсь.

Он пропустил мимо ушей мое язвительное замечание и продолжал:

– Но подобный гнев изнуряет. Он высосет из вас все соки. А неизменная суть состоит в том, что вы любите Гарри, а Гарри любит вас, и, как говорится, тут уж ничего не попишешь.

Он поднял брови, точно возвещая конец спора, поглубже устроился на диване и отпил мартини.

– Слово «неизменная» я бы поставила под вопрос.

Козимо улыбнулся и хмыкнул.

– Ваша любовь друг к другу уже, бесспорно, проверена.

– Проверена?

– Из-за таких мелочей брака не разрывают.

– Мелочей?! – Я убрала руки с груди и пододвинулась на край стула.

– Да, мелочей, – невозмутимо ответил он.

– Козимо, он дал нашему сыну снотворное. Следует добавить, ваше снотворное, и вы считаете это мелочью?

На его морщинистом лице затаилась едва заметная улыбка, и от этой улыбки и его невозмутимости я просто взъярилась.

– Вы дурманили ребенка наркотиком! Я должна заявить об этом в полицию! – гневно воскликнула я.