Модест Ильич писал, что с этого времени и до окончания училища Апухтин «играл огромную роль в жизни Петра Ильича». Обожание идеализированного сверстника — распространенное явление в подростковой психике. Как правило, оно зиждется на восхищении его физическими достоинствами — красивой внешностью, спортивными успехами. Очевидно, что внешней привлекательностью и миловидностью (на которой настаивают все мемуаристы) будущий композитор значительно превосходил Апухтина, представлявшего собой тогда, по словам современника, «небольшого ростом, худенького белокурого юношу со светло-голубыми глазами и золотушного вида». Так что эротическая инициатива — в каких бы формах она ни проявлялась — исходила, скорее всего, от Апухтина. Со стороны же Чайковского, вероятно, имело место переживание другого рода — не столько физическое притяжение, сколько интеллектуальная загипнотизированность.
Уже тогда юный поэт посвящал другу стихи. Сохранились четыре его стихотворения той поры, обращенные к будущему композитору, первое — пародия на стихотворные опыты самого Чайковского, о котором чуть позже. Другое — написанное годом позднее, называется «Дорогой». В нем Апухтин вспоминает прогулку с ним по Петербургу. Мотив радостного блаженства от присутствия объекта нежных чувств отчетливо звучит в таких строчках:
Точно, помнишь, мы с тобоюЕдем по Неве.Все замолкло.Не колышет Сонная волна…Сердце жадно волей дышит,Негой грудь полна,И под мерное качаньеБлещущей ладьи Мы молчим, тая дыханьеВ сладком забытьи…
Третье стихотворение, «П. И. Чайковскому. Послание», сочиненное Апухтиным летом 1857 года в своем имении Павлодар, было задумано как ответ на письмо Чайковского, отправленное без обратного адреса. И, наконец, «Экспромт» от 10 марта 1857 года, с пометой «Ч-му»:
Не пищи в воде чернилом,Мух безменом не лови,Не толкуй пред другом милымОб участье и любви, —В воду только грязь забьется,Муха дальше отлетит;Друг, как муха, отвернется,Как чернила, загрязнит.
Вероятно, в этих строках нашли отражение эмоциональные коллизии в школьном окружении юношей, вроде уже знакомой нам и имевшей место несколькими годами ранее, между Масловым, Апухтиным и Чайковским.
Отроческая психология влюбленности неявно отразилась и в известном стихотворении поэта, также адресованном его другу много позднее, когда роли их столь драматически поменялись местами:
Ты помнишь, как забившись в «музыкальной»,Забыв училище и мир,Мечтали мы о славе идеальной…Искусство было наш кумир,И жизнь для нас была обвеяна мечтами.Увы, прошли года, и с ужасом в грудиМы сознаем, что все уже за нами,Что холод смерти впереди.Мечты твои сбылись.Презрев тропой избитой,Ты новый путь себе настойчиво пробил,Ты с бою славу взял и жадно пилИз этой чаши ядовитой.О, знаю, знаю я, как жестко и давноТебе за это мстил какой-то рок суровыйИ сколько в твой венец лавровыйКолючих терний вплетено.Но туча разошлась. Душе твоей послушны,Воскресли звуки дней былых,И злобы лепет малодушныйПред нами замер и затих.А я, кончая путь «непризнанным» поэтом,Горжусь, что угадал я искру божестваВ тебе, тогда мерцавшую едва,Горящую теперь таким могучим светом.
Стихотворение нашло адресата в самое тяжелое для него время — в период нервного потрясения после неудачной женитьбы. Чайковский писал брату Анатолию из Сан-Ремо 21 декабря 1877/2 января 1878 года: «Получил сегодня письмо от Лели с чудным стихотворением, заставившим меня пролить много слез». Как мы увидим, в последний раз поэт обратился к Петру Ильичу со стихами «на случай» («К отъезду музыканта-друга») незадолго до смерти их обоих в 1893 году.
Нет сомнения, что после 1853 года увлечение их друг другом росло и крепло. Дружить с Апухтиным было, однако, непросто. «Он из окружающих к большинству относился с презрительным равнодушием, ко многим с отвращением и только к очень немногим с симпатией и любовью, — пишет Модест Ильич. — Сообразно с этим, он вызывал такое же отношение к себе: его мало любили, многие ненавидели и только редкие питали дружбу или сочувствие. <…> Молодой поэт и по натуре своей, и в силу привычки “баловня” был деспотичен в особенности с теми, кого любил. Будущий композитор — необыкновенно податлив во всем, что не касалось глубин его ума и сердца, где, напротив, всю жизнь остерегалась им ревниво полная независимость». Композитор и поэт часто ссорились, иногда надолго, но сохранили взаимную привязанность до конца жизни.
Сам Апухтин в прекрасных строках, написанных в семнадцатилетнем возрасте, то есть еще во время пребывания в училище, поведал о своей страстной (и как явствует из контекста, «эфебовой») любви, доводившей его до мыслей о самоубийстве:
Я расскажу тебе, как я в тоске нежданной,Ища желаниям предел,Однажды полюбил… такой любовью странной,Что долго верить ей не смел.Бог весть, избыток чувств рвался ли неотвязноИзлиться вдруг на ком-нибудь,Воображение ль кипело силой праздной,Дышала ль чувственностью грудь, —Но только знаю я, что в жизни одинокойТо были лучшие года,Что я так пламенно, правдиво и глубокоЛюбить не буду никогда.И что ж? Не узнаны, осмеяны, разбиты,К ногам вседневной суетыПопадали кругом, внезапной тьмой покрыты,Мои горячие мечты.
Стихи эти поразительны ранней осознанностью необычного характера описанной страсти. О ком идет речь? Установить это невозможно. Атмосфера, окружавшая в училище юного поэта — обожание друзей и покровительство начальства, — должна была немало способствовать его самоутверждению. Вкусы Апухтина открыто высмеивались в эпиграммах и пародиях на страницах некоторых петербургских газет и журналов.
Можно лишь предполагать, как, или насколько, сексуальная ориентация Апухтина повлияла на поведение Чайковского и его отношения со сверстниками. Большинство воспитанников были так или иначе вовлечены в разнообразные эротические игры. Однако, как это обычно и случается, лишь для немногих подобный опыт сыграл роль импринтинга, обусловившего их дальнейшее психосексуальное развитие. Для большинства он оказался не более чем забавой и постепенно стерся из памяти. Но именно Апухтин, уже не заблуждавшийся на свой счет, утонченный и всезнающий, мог преподать своему другу интеллектуальное и эмоциональное обоснование гомосексуальности со всеми надлежащими аксессуарами от Античности до Ренессанса и далее, приводя также доводы науки и здравого смысла. Подобное «умственное совращение» могло многократно активизировать изначальный импринтинг и навсегда закрепить в подростковом сознании положительно пережитые гомоэротические эмоции.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});