Мы подошли к еще одному виду творчества – искусству жить.
«...Человек, принявший верное направление в искусстве жить, смиренно осуществляет праведную, по-Божьи жизнь, приближающую его к Богу; тогда как гордо и нечестиво живущий, шествует широкой дорогой вседозволенности и направляется (и приближается!) к князю тьмы – диаволу» (с. 15). Высшее проявление искусства жить – достижение святости.
«Печать принятого человеком направления в искусстве жить накладывается» (с. 15) и на его житейские дела, поступки и, конечно же, словесное творчество.
Чем совершеннее (благодатнее) жизнь человека, тем большее смирение в трудах его. А труд его – не славы ради мира сего (личной славы), но – во славу Божию: «И все, что вы делаете, словом или делом, все делайте во имя Господа Иисуса Христа. И все, что вы делаете, делайте от души, как для Господа, а не для человеков, ибо вы служите Господу Христу» (Колос.: 3.17,23) (курсив мой. – А. У.).
Здесь приведено исходное положение в осознании древнерусскими «списателями» своего труда. Следует напомнить, что практически все известные нам древнерусские авторы XI–XII вв. – монахи, т. е. в искусстве жить избрали «ангельский путь» совершенствования, отказавшись от «славы и богатств мира сего» ради духовного служения Богу. Уместно заметить, что «человек начинает творить лишь со времени приобретения навыка духовного господства над плотью, над материальностью мира, поскольку непременным условием всякого творчества есть свобода творящего духа над материальным творением» (с. 27).
Поэтому монашеское духовное делание есть освобождение духа от всего мирского, есть «процесс становление человека в творца» (с. 27). И чем больше свобода духа, тем сильнее талант, воспринимаемый как Богом данный и употребляемый во славу Божию по словам апостола Павла: «Что делаете, все делайте во славу Божию» (1 Кор.: 10.31).
«Человек ответственен перед Создавшим его за реализацию этого творческого дара, этого предвечного божественного о нем замысла. Страшный суд будет судить именно о том, как и насколько человек осуществил в земной жизни свое творческое назначение»[142].
«Полнота же духовной свободы достигается только жизнью в Боге, … жизнью, к которой стремятся монахи (и святители из монахов). Но поскольку Бог есть Дух, то только облагодатствованный Святым Духом человек обретает необходимую для творчества свободу духа, по сказанному: «где Дух Господень, там свобода» (2 Кор.: 3.17; ср.: Ин.: 4.24; 1 Ин.: 4.8; 1 Кор.: 8.3)» (с. 28).
Творчество князя Владимира Мономаха не есть исключение из этого правила, ибо княжеское служение – это мирское служение Богу; его «Поучение» написано не «славы ради мира сего» (об этом свидетельствует его единственный экземпляр, включенный в летописный свод, составленный в Выдубицком монастыре), а как самооценка своих деяний (поскольку княжеская власть от Бога, то и отвечать ему за свои дела пред Богом), направленная на Страшный суд: «На Страшном суде без обвинителей обличаюсь..»[143].
По сути дела, в древнерусских произведениях предпринята «попытка представить (воспроизвести и передать). непостижимое содержание образа Божия, имеющегося в человеке, а также попытка наметить и указать средства к достижению богоподобия, во всей полноте его божественных совершенств» (с. 21).
Словесное средневековое произведение создается не по хотению автора (многие из них особо подчеркивают это), но по послушанию, т. е. по смирению (преподобные Нестор и Епифаний Премудрый), «соизволением и вдохновением Духа Божия» (с. 27), пребывающем в человеке по его молитве и праведной жизни, исполненной любви.
И поскольку, «согласно святоотеческому учению, истинное творчество (или творчество в собственном смысле) есть совместное с Богом действие человеческого духа, богодействие, теургия – продолжение дела Божия»[144], то монахи-списатели обращаются в самом начале творения с просьбой к Богу о благословении («Господи, Благослови!») и молитвой, как это сделал преподобный Нестор: «Владыко Господи, Вседержителю, створивый небо и землю и вься, яже на ней, Ты и ныне сы, Владыко, призри на смирение мое (присутствует указание на отсечение собственной воли) и подай же разумъ сердцю моему, да съповедь оканьный азъ всемъ послушающимъ жития и мучения святу страстотерпцю Бориса и Глеба. Но, о Владыко, веси грубость и неразумие сердца моего, но надеюся твоему милосердию и молитвы ради святою мученику Бориса и Глеба»[145].
Нельзя согласиться с утверждением Д. С. Лихачева и его последователей, что мы имеем дело с «устоявшейся формулой», «литературным этикетом»[146], т. е. шаблонным, слабо осознанным использованием литературного клише. Если принять подобное мнение, то тогда и церковную службу (литургию) следует также рассматривать как «литературный этикет», отрицая святое таинство Евхаристии.
С молитвенного обращения начинает и свои поучения, и торжественные слова епископ Туровский Кирилл: «Приди ныня Духомь, священый пророче Захария, начаток слову дая нам от своих прорицаний о възнесении на небеса Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа»[147]. «.. Ничто же бо от своего ума сде въписано, нъ прошю от Бога дара слову на прославление Святыя Троица; глаголемъ бо: Отвьрзи уста своя и напълню я»[148].
Благодать Святого Духа может исходить и от Святого Евангелия: «Нъ не от своего сердца сия изношю словеса – в души бо грешьне ни дело добро, ни слово пользьно ражаеться, – нъ творим повесть, въземлюще от святаго Еваньгелия, почтенаго нам ныня от Иоана Феолога, самовидьця Христовых чюдес»[149].
«Мы бо слову несмь творцы, но пророческихъ и апостольскихъ возследующе глаголъ … творимъ повесть, вземлюще отъ Св. Евангелия»[150].
Основная добродетель пишущего – смирение, отвержение собственной воли, умаление собственных сил (не достоинств – их априори не существует для религиозного сознания!) по совести, ибо: «В лукавую душу не войдет премудрость и не будет обитать в теле, порабощенном греху. Ибо Святой Дух премудрости удалится от лукавства и уклонится от неразумных умствований. Источник премудрости – слова Бога Всевышнего, и шествие ее – вечные заповеди» (Прем.: 1.4–5; Сир.: 1.5).
Потому-то и простой монах Нестор, и епископ Кирилл Туровский проявляют смирение в трудах своих: «Како дерезну азъ оканьный похвалити ваю, грубый си, неразумный? Елико бо аще изреку, не могу достойно похвалити. Нъ что реку или что възглаголю?»[151] – вопрошает киево-печерский монах.
Те же самоуничижение и смирение присутствуют и в сочинениях владыки Кирилла: «Мы же нищи есмы словом и мутни умом, не имуще огня Святаго Духа на слажение душеполезных словес; обаче любове деля сущая (а любовь есть Бог! – А. У.)[152] со мною братья мало нечто скажем о поновьленьи въскресения Христова»[153].
Поскольку в литературе XI–XIV вв. к Слову относились как к Логосу (Богоданность Слова), воспринимали его умом (духовной сущностью), то и написанное сакральным церковно-славянским языком воспринимали как Истину (Истина есть Бог). «Явление словесъ твоихъ просвещаетъ, и вразумляетъ младенца. Оуста моя отверзохъ, и привлекохъ духъ, яко заповеди твоя желахъ» (Пс.: 118. 130–131).
Отсюда частое употребление авторами утверждения «въ истинну реку…» «и изъявлю вамъ истинну»[154].
По сути, древнерусские авторы следуют высказанной в Псалтыри доктрине: «Вымыслы человеческие ненавижу, закон Твой люблю» («Законопрестоупныя возненавидехъ, законъ же Твои возлюбихъ») (Пс.: 118. 113). «Помощникъ мой, и заступникъ мои еси, на словеса твоя оуповахъ» (Пс.: 118. 114).
Читатель верит автору, автор верит читателю, что тот правильно поймет написанное (для этого нужен такой же путь домостроительства: по Благодати написанное по Благодати же будет воспринято и понято) и его не осудит: «Нъ молю вашю, братие, любовь; не зазрите ми грубости, ничто же бо от своего ума сде въписано», – замечает Кирилл Туровский[155].
«Нъ послушайте, братие, съ всякымъ прилежаниемь и не зазритн грубости моеи» – просит преподобный Нестор. «Молю же вы и почитающа, да любве ради Божия въспоминаите мя и глаголите: «Боже, молитвами преблаженую страстотерпцю Бориса и Глеба, очисти грехы списавшаго си»»[156].
Даже переписчик Святого Евангелия смиренно обращается к читателям: «А исправяче чьтете, блазнь бо не хотию написане (то есть, не по собственной воле, не по своему желанию), нъ дияволею пакостию»[157]. Здесь очень важен подчеркнутый автором аспект смирения: ошибки в переписанный текст вкрались помимо его воли, дьявольскими кознями. Его собственная воля, это даже не вызывает сомнения, направлена на спасение души, иначе бы он не взялся за тяжелый и ответственный труд переписывания Евангелия.