Читать интересную книгу Безумное благо - Эрик Нёхофф

Я просто хотел спросить у тебя, какую же ошибку я допустил. Раньше мне все казалось логичным. Теперь я в растерянности. Я построил себе будущее и думаю теперь только о прошлом. Как-нибудь мы могли бы, ну, не знаю, встретиться, выпить по стаканчику, как взрослые люди, вновь поговорить о тех днях, что были так заполнены эмоциями. Ты все так же отрываешь фильтр у сигареты, прежде чем закурить? Все так же забываешь выключить из розетки фен в ванной? Видишься ли по-прежнему с той смешной девчонкой, с которой ты училась и которая потом стала поваром в сэндвич-баре на улице Бургонь? На тебя это наводило грусть. Кажется, ее звали Бенжамин. Да, точно: Бенжамин. А когда тебя что-то раздражает, ты все так же постукиваешь указательным пальцем по передним зубам? Ты по-прежнему жалеешь, что у тебя нет детей? Тебе было скучно со мной, скажи? Только не надо мне соболезновать. Ты, должно быть, была лучше меня вооружена, имела скрытые ресурсы. Я чувствую себя как будто после тяжелой болезни. Ты заразила часть моей жизни. Я только теперь начинаю излечиваться. Мне следовало избавиться от тебя, смыв струей из поливальной машины. Мод, пожалуйста, сгинь.

У меня есть фото в металлической рамке — мне там пять лет, и, когда дела не клеятся, я разговариваю с ним. Хотите верьте, хотите нет, но я с ним разговариваю, с этим маленьким мальчиком. Смотрю на него. Я не слишком защищал его. Он не знает, что его ждет. В целом я попытался честно уцепиться за свои детские мечты.

Я рассказал об этом Мод за нашим первым ужином в ресторане. Она ничего не ответила, но на другой день дала мне свою фотографию в том же возрасте. Оба снимка стоят рядышком на каминной полке.

Я снова увиделся с Мод, представьте себе. Возможно, она вам не говорила, но, вернувшись в Париж, чтобы решить вопрос с паспортом, она позвонила мне.

Был понедельник. Я пообещал себе не произносить вашего имени. У городских улиц был нездоровый вид половины восьмого вечера, когда все служащие неохотно возвращаются домой. Я не хотел опаздывать. Отменил одну встречу. Мод позвонила в дверь в тот момент, когда я ставил музыкальный сборник. Она сняла пальто.

— Что будешь пить? Джин с грейпфрутовым соком?

Она в два глотка осушила стакан. Диск начался с очень медленной песни.

— Потанцуем?

— Нет.

— Ну же, давай.

— Я не люблю медленные.

— Я тоже. Иди сюда.

Она протянула руки ладонями вверх, склонив голову набок, как она умела.

— Спасибо. Ты меня ненавидишь?

— Нет. Больше нет. Впрочем, не знаю.

Ее ноги плавно скользили по паркету. Я чувствовал ее спину под своей рукой, жесткость ее позвоночника.

— Я недостаточно выпила.

Я посмотрел на нее как можно холоднее.

— Что с тобой?

Она улыбнулась, скривив челюсть. Американки часто так делают при разговоре, изображая губами кольцо Мёбиуса. Песня закончилась. Я заставил Мод совершить рок-н-рольный поворот в замедленном темпе.

— Это ты научил меня танцевать рок, — сказала она.

Я выключил проигрыватель. Я знал, что дальше будет песня «Битлз», которую я терпеть не мог. Мод встала и пошла в кухню. Я слышал, как она резко открыла дверцу посудомоечной машины, убедилась, что внутри пусто и чисто, затем закрыла дверцу. Вернулась, закуривая сигарету. Поставила диск, изъявила желание еще потанцевать. Я подчинился.

— Я уверена, что ты даже не сможешь сказать, какого цвета у меня глаза.

Я повернулся к ней, чтобы заглянуть в лицо.

— Эй, не подглядывать!

Мы танцевали уже несколько часов в легком хаосе рока, виски и футболок. Мод осталась ночевать. В постели она уселась на меня верхом, и ее слезы капали одна за другой мне на грудь. На меня это произвело странное впечатление. Она тихо плакала, легонько двигаясь. Клянусь вам, я ничего не выдумываю. С чего бы я стал выдумывать? Когда все закончилось, она уснула без единого слова.

Это был последний раз, когда я спал с ней. Я помню этот раз и самый первый, но я не собираюсь рассказывать вам свою жизнь, так что на всяких сальных подробностях можете поставить крест. Во сне Мод скрипела зубами. Не каждую ночь, но довольно часто. Позавтракать она отказалась. Она спешила. Я проводил ее до улицы Севр. Ветер прижимал воротник плаща к ее груди. Порывы были настолько сильными, что дождь шел почти горизонтально. В витрине химчистки на вешалках висело с десяток балетных пачек. Мод поцеловала меня в обе щеки. Этот поцелуй мне стоило бы прокрутить в замедленном режиме. Теперь я был уверен: глаза у нее черные, как арбузные косточки.

— Завтра какой день: четверг?

Потом было молчание, в котором мы, несомненно, думали об одном и том же.

Она садится в 70-й. Автобус отправляется в сторону XV округа. Мод внутри. Я говорю себе, что вижу ее в последний раз. Я говорю себе, что это неправда. Я возвращаюсь на улицу Мезьер. На журнальном столике пустая смятая пачка «Мальборо». Adios, basta, finito.[74]

Последующие месяцы стали периодом грусти и растерянности. Я опасно оплакивал себя. Никто больше не произносил при мне имя Мод. Как будто ее никогда не существовало. Я не хотел этого. Забвение не было выходом, и воспоминаний не было достаточно. Я собирался отомстить за себя. Я не знал, как, но собирался мстить. Не могло быть и речи о том, чтобы оставить Мод окончательно в прошлом.

Друзья проявляли сдержанность, отстраненность. Все, конечно, говорили, что я слишком много пью. Меня редко куда-либо приглашали. Люди не очень знали, что им делать за ужином с таким типом, как я. Мне было так хреново, что вечерами я слушал старый «Супертрэмп». Дойдя до «Дайр Стрейтс», я бы действительно забеспокоился.

Теперь есть эта девчонка в Америке.

Я научусь жить один. По утрам в субботу я читаю газеты, не имея возможность комментировать их вслух. Я скучаю по Мод. Я продолжаю получать «Элль» и «Вог» по ее подписке и не знаю, куда их ей переслать. Есть множество мест, куда я не решаюсь теперь ходить из опасения, что меня спросят о ней. Это еще хуже, чем если бы она умерла. Я чувствую себя пустым, вывернутым, как перчатка. Мне посоветовали напиваться. Я смотрю литературную передачу, где одна лесбиянка подробно рассказывает, как она спала с собственным отцом. Еще одна книга, которую я не куплю.

Однажды мне удается уснуть. За окном меняются огни. Заканчивается тысячелетие. Турция, Греция, Токио — земля трясется со всех сторон. Вполне закономерно, что я не слышу скрипа собственных зубов. Нужно бы что-то сделать. Внезапно мне становится холодно. Это скоро закончится. Когда я засыпаю, мне снятся страшные сны. Какой-то негр прижигает грудь Мод паяльной лампой. Учитель математики, который вел у меня в десятом классе, всаживает мне шприц в правый глаз. Песенка Селин Дион[75] бесконечно играет на пластинке. Я вынужден под угрозами обедать в ресторане магазина Колетт.[76] Я просыпаюсь в холодном поту, в горле пересохло. Я попробую выздороветь. Слишком много моментов прошлого, хороших, плохих, покоятся здесь, как экспонаты на витринах музея, отныне недоступные богатства, которые теперь лишь дразнят меня. Мод и ее такая гладкая кожа на локтевом сгибе, Мод, такая крошечная, что ее хотелось прицепить, как магнит, к двери холодильника, звуки, краски, эскимо в антракте, зажигалки, горящие под конец концертов в Берси,[77] восхитительные маленькие сэндвичи в «Лина», проездные билеты, талоны на такси, шоколадные кексы. Все хорошо. Все будет хорошо. Я прилипаю лбом к стеклу. За окном идет снег. Я наблюдаю за падением хлопьев, за их бледной медлительностью. Такие вещи не должны ни с кем случаться. Это невозможно. Это было бы вроде жизни до того, как изобрели грусть и развод. С таким же успехом можно отказаться жить.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});