Читать интересную книгу Со щитом и на щите - Анатолий Димаров

Библиотекарь продолжает свой сердитый монолог, но я его уже не слушаю. Разочарованно говорю «до свидания», отступаю к двери.

— О, он уже и обиделся! Лучше сказал бы, из какой школы да что читал…

Передо мной появляется проблеск надежды. Возвращаюсь к столику, перечисляю названия прочитанных книжек. И чем больше книг я вспоминаю, тем внимательнее слушает меня Михаил Семенович.

— Хватит-с, — говорит он. — Вижу, что ты кое-что читал… Так нет, говоришь, у тебя пяти рублей? — Опять за свое.

Уныло говорю, что нет.

— Вот все вы такие! На кино, на ситро есть, а на книги нет…

Он снова сердится, но тем не менее выписывает мне читательскую карточку.

— Так что будем читать-с?

Молчу в нерешительности. Попросить что-либо интересное — вдруг еще больше рассердится? А неинтересных книжек не помню.

— Что дадите, — отвечаю несмело.

— О, он уже не знает, что и читать! — взрывается Михаил Семенович. — Выдавай им книги, да еще думай за них! «Что дадите, что дадите»… А если ничего не дам?

Последняя фраза доносится до меня уже из-за стеллажей.

Михаил Семенович вернулся вскоре с целой охапкой книг. Разложил на столе аккуратным рядком, спросил:

— Ну-с, может, хоть из этих что-нибудь себе выберешь?

«Что-нибудь выберешь»! Да я готов забрать их все разом! Рассматриваю книжку за книжкой, и руки мои дрожат, щеки пылают. Одна интересней другой, не знаешь, на которой остановить свой выбор.

— Вот эту.

И по тому, как сверкнули глаза Михаила Семеновича, понял, что и ему понравился мой выбор.

Так стал я в библиотеке своим человеком. Прошло совсем немного времени, как я дневал и ночевал там, помогая Михаилу Семеновичу.

У него, кроме меня, было еще несколько таких же помощников, и все мы считали за счастье остаться на вечер, чтобы помогать Михаилу Семеновичу выдавать книги. Библиотека была очень большая, читателей по вечерам набивалось полным-полно, и тогда Михаилу Семеновичу впору было разорваться. Да еще с его привычкой не просто выдать книгу, а обязательно допытаться, почему именно эту, а не иную. Он был большим чудаком, однако чудачества его не отваживали читателей от библиотеки — наоборот, они всем нравились.

Свое дежурство мы начинали с того, что разыскивали очки Михаила Семеновича. Мне и до сих пор не понятно, для чего он их носил. Сколько его помню, он ни разу ими не пользовался. Большие, в старомодной медной оправе, они или зависали на самом кончике его горбатого носа — и тогда глаза Михаила Семеновича смотрели поверх оправы, — или венчали его высокий лоб. Но чаще всего они куда-то таинственно исчезали, и тогда раздавался полный отчаяния крик Михаила Семеновича:

— Куда делись мои очки? Кто взял мои очки?!

И все, кто находился в это время в библиотеке, включались в поиски. Дело в том, что, пока пропажу не обнаруживали, Михаил Семенович отказывался выдавать книги. Подбегал чуть ли не к каждому, сердито спрашивал:

— Это вы взяли мои очки?

Наконец очки попадались кому-нибудь на глаза. Находились они в самых неожиданных местах: между книжками, на подоконнике, а то и под столом. Михаил Семенович торжественно водружал их на лоб и как ни в чем не бывало прицеливался прищуренными глазами в очередного читателя:

— Так вам хочется интересную книжку? А я что, печатаю их, эти интересные книжки?

Мы ходили между стеллажами, отыскивали и доставали одни томики и устанавливали на место другие. Мы блаженствовали в этом книжном царстве, и вскоре я заслужил такое доверие Михаила Семеновича, что мог брать с собой любую книжку и читать ее сколько угодно.

Понятно, что при таких обстоятельствах нечего было и думать об аттестате отличника. Закончить бы с хорошими оценками, без удовлетворительных, хотя и от удовлетворительных никто еще не умирал. Поступают же как-то люди в институт, а я чем хуже?

Михаил Семенович соглашался, говорил, что не хуже. Убеждал меня поступать в библиотечный, поскольку это была единственная специальность, стоящая, по его мнению, внимания. Я так и подал бы туда документы, если бы не вторая мировая война, не напряженное международное положение и не решение правительства призвать меня в ряды Красной Армии. Потому пришлось мне на некоторое время распрощаться с мечтой об институте и готовиться к военной службе.

Михаил Семенович был этим очень удручен.

— А что, может война начаться?

Я говорил, что не начнется. Ведь нам не с кем и воевать. Мы подписали пакт о ненападении с Германией… Доказывал я это все Михаилу Семеновичу с запальчивостью молодости, а он только покачивал головой да печально улыбался.

— Если б у всех было столько разума, сколько в словах твоих правды! — отвечал Михаил Семенович. Покачивая головой, с горечью добавлял: — Я старый человек, может, и не доживу, а ты доживешь и вспомнишь, что я тебе сейчас скажу: Гитлер начал с евреев, а заканчивать будет вами.

Тогда я не обратил внимания на эти пророческие слова. Всплыли они в моей памяти много позднее, во время войны, когда за плечами осталась и школа, и год службы в армии, и библиотека при Дворце культуры с постоянно озабоченным, чудаковатым и добрым Михаилом Семеновичем…

Чрезмерное увлечение книгами не прошло для меня бесследно. Кроме того, что я не получил аттестат отличника, надо мной нависла еще и угроза остаться вне армии из-за близорукости, которую я приобрел, читая книжки. При одной лишь мысли об этом меня начинало трясти. Это оказалось бы позором, который вряд ли можно было пережить.

Не годен к строевой. Все равно что калека.

Но в армию я должен попасть во что бы то ни стало. Хотя бы для этого пришлось обмануть всю медицинскую комиссию.

Я заранее разузнал, как проверяют там зрение, — сажают на стульчик, подальше от стенки, на которой висит таблица с буквами: большими, чуть поменьше, еще меньшими и совсем мелкими, как маковые зернышки. Врач становится возле той таблицы и указкой касается букв — самых крупных, потом тех, что поменьше, и так дальше, а ты должен их называть…

Точно такая же таблица висела в школьном медпункте. Я взял «взаймы» ее и повесил дома на стене. Изо дня в день изучал я те буквы, какая за какой стоит, до тех пор, пока мог безошибочно назвать все до самой мелкой, когда меня экзаменовал по таблице Мишка.

После этого я уже не пасался идти на медкомиссию.

Не так давно мечтал я стать танкистом. Но, начитавшись морских рассказов Станюковича, заболел морем. Потому и заявил в военкомате, что хочу служить в военно-морском флоте.

Военный комиссар записал что-то в блокноте, и я, чувствуя себя уже моряком, гордо возвращался из военкомата домой.

Проводы

— И когда ты, наконец, станешь взрослым?..

Мама улыбнулась — спасибо и на этом! Правда, улыбка коснулась лишь маминых губ, а глаза остались печальными. Смотрит так, будто видит меня в последний раз. Мне становится не по себе: не переношу, когда кто-нибудь грустит. Или, еще хуже, плачет.

А во всем виновата Олька Чровжова. Загорелось ей, видите ли, похвастать, что она уже в институте. Прибежала, точно рублевку по дороге нашла.

— Завтра в армию?

— Да, завтра, — отвечаю сдержанно: что они, женщины, понимают в этом!

— Я тебя провожу… — И тут же к маме: — Можно? — Будто мы до сих пор маленькие, ей-ей! Не хватало еще и теперь спрашивать разрешения у старших.

— Провожай, если хочешь, — опережаю маму. — Только мы чуть свет выйдем.

— А ты мне покричишь. Мимо же пойдете…

— Не забуду, так крикну.

Могла бы уже и уйти. Так нет, вертится и вертится.

— А может, и служить будешь недалеко?

Меня всего передернуло: насмехаться надо мной прибежала, что ли?

— Ха, недалеко! А Тихий океан не хочешь? А Ледовитый?

Сам-то я до сих пор убеждал маму, что буду служить лишь на Черном море. Чтобы она не так убивалась. При одной только мысли об океане, об ураганах и штормах у нее сердце заходится. На Черном же море, как маме кажется, и ветры послабее, и волны поменьше.

— Значит, ты будешь плавать на кораблях? Ой, как интересно!

— На линкоре, — поправляю снисходительно. Не то, чего доброго, Оля может подумать, что буду служить на каком-нибудь торговом корыте.

— Это надо же, целых четыре года! — вставляет мама. — А он, глупый, радуется… Эти четыре года службы на флоте маму больше всего страшат. Когда узнала, куда я напросился, — обмерла. Даже в пехоте всего два года, а там — четыре!

— Ты все перезабудешь! И так в голове ничего не задерживается!

Маму заботит одно: институт. Никак не может уяснить, что флот и пехота — как небо и земля. Вот отслужу год или два, приеду в отпуск в морской форме, тогда увидит, что лучше: пехота или флот.

Чтобы замять неприятный для меня разговор, спрашиваю Олю:

— Ну а как твой институт?

— Прекрасно! — сияет Оля от счастья. — Уже и лекции начались!