— Я помню, вы читали, — задумчиво произнесла Илта.
В том странном, странном путешествииБыл мной услышан странный звук.Там Дьявол с банджо в подземелье,Играл под костный перестук.И в вальсе кружатся скелеты,Веселье мертвых — не живых!И гоблины из темных щелей,Сердито пялятся на них
— Я читал это не только тебе, — усмехнулся Маккинес, — но и самому Маккензи Кингу. Ты ведь знаешь, что он увлекается спиритизмом?
Илта ограничилась вежливым кивком, хотя знала она о пристрастиях канадского премьера побольше Роберта Маккинеса. Ей приходилось краем уха слышать и о жутковатой истории, в которую вылилось увлечения канадского лидера.
— С точки зрения христианства, все это — колдовство, — продолжал Маккинес, — японцы тоже почитают множество богов и духов — кто они не демоны с христианской точки зрения? В Германии, как я слышал, на оккупированных восточных территориях возрождают какую-то дремучую архаику. Против тех, у кого вместо морали одна «классовая борьба» и «революционная необходимость» наверное, и вправду может выстоять что-то такое. Дремучее, архаичное, людоедское — но с танками, линкорами и самолетами.
— Война настраивает вас на философский лад, — рассмеялась Илта, — но хотя у меня и совершенно нехристианское мышление, сильно увлекаться восточной мифологий, я бы не советовала. Она не так хороша, как представляется западному сознанию.
— Мне ли о том не знать, мисс Сато, — сказал канадец, — я ведь десять лет провел в Китае.
— Я помню, — кивнула Илта, — вы же оттуда вынесли свою любовь к восточным учениям.
— Да, — усмехнулся Маккинес, — после десяти лет в Пекине и Нанкине, я увлекся восточной философией и весьма невзлюбил китайцев. Особенно — китайцев-коммунистов.
— А где вы так научились говорить по-русски, — вдруг спросила Наташа, — в Харбине?
— Не только, — покачал головой Маккинес, — я же был еще и в Москве. Еще до войны в начале тридцатых. Побывал и у Кремля и в Мавзолее, даже отстоял в очереди желающих почтить памяти Вождя. Тогда я и понял, что все эти разговоры про «прогрессивность» большевистских воззрений — очередная ложь коммунистической пропаганды.
— Большевик всегда врет, — убежденно сказала Илта, — большевик не может не лгать. Ты согласна со мной, Наташа? — она обернулась к русской девушке. Та, застигнутая врасплох, нерешительно кивнула — несмотря на все, что она узнала и пережила за последний месяц, несмотря на принятое решение, разрыв с прошлым давался ей нелегко.
— Под прикрытием марксизма и прочей социалистической шелухи таится самый грубый фетишизм, — продолжал Маккинес, — примитивнее гаитянского вуду или местного шаманизма. Там хотя бы есть вера в своих владык Земли, Неба и Ада. У большевиков же нет ничего, кроме мумии их дохлого вождя. И это самое страшное — основа советской военной силы, самого СССР как государства всего лишь кусок протухшей мертвечины.
— Помнится, вы даже стихотворение написали, — сказала Илта.
— Да, — кивнул Маккинес, — и мне после этого запретили въезд в СССР.
— А прочтите, — вдруг попросила Наташа.
— Как скажете, — кивнул Маккинес, — хотя это не самое приятное чтиво.
Он замолчал, собираясь с мыслями и начал негромко читать:
Ленин спит в саркофаге, реют красные флаги, и трудяги, к плечу плечом,Словно крысы, входя — ищут нюхом вождя, прощаются с Ильичом.Смотрят пристально, чтоб бородку и лоб в сердце запечатлеть:Вобрать до конца в себя мертвеца, который не должен истлеть.Серые стены Кремля темны, но мавзолей — багров,И шепчет пришлец из дальней страны: «Он не умер, он жив-здоров».Для паломников он мерило, закон, и символ, и знак и табу:Нужно тише идти: здесь спит во плоти их бог в хрустальном гробу.Доктора в него накачали смолу — для покоя людских сердец,Ибо если бог обратится в золу, то и святости всей — конец.
Он говорил и Наташа, словно оцепенев, ловила каждое его слово. Она знала, то, что не знали ее собеседники — в Новосибирске, новой столице Советской России, и поныне в подвалах местного облкома, стоит гроб с вывезенным из Москвы телом Вождя. И что сам Сталин и Берия и многие другие высшие партийные и военные чины приносят перед ним клятву о продолжении дела Мировой Революции. Она вспоминала пьяные байки Берсоева и других энкавэдэшников о том, что перед мумией как-то особо изощренно казнят оппортунистов и врагов народа, изменников делу Маркса-Энгельса-Ленина.
С молоком матери она впитывала то, что лежащий в том гробу мертвец — главная святыня всех советских людей, Тот чьей волей создано самое справедливое в мире государство. И эту волю она, равно как и вся советская молодежь, должна воплотить в жизнь. Сейчас то, что казалось ранее прописными истинами, предстало совсем в ином свете. Тот, кто читал сейчас все это, не знал, что его стихи доносятся до ушей недавней комсомолки. Маккинесу не было нужды вести пропаганду — ведь он думал, что находится среди своих. Он читал то, что думал, то, что видел и Наташа чувствовала жуткую правду, скрытую в этих строках, падающих в ее душу подобно свинцовым плитам на дно колодца:
На Красную площадь меня занесло — поглядеть на честной народ,На всякое Марксово кубло, что к Мавзолею прёт:Толпится там москаль, грузин, туркмен, татарин-волгарь,Башкир и калмык, латыш и финн, каракалпак и лопарь,Еврей, монгол, киргиз, казах; собравшись из дальних мест,Толпа стоит со слезами в глазах, этакий ленинский съезд.Сколько лет прошло, а их божество закопать еще не пора,Они — будто плакальщики того, кто умер только вчера.
— Всегда забавлял этот отрывок, — усмехнулась Илта, — я ведь, получается, плоть от плоти того «кубла». Мне так в детдоме говорили — мол, отец из японской военщины, мать финская шпионка, а советская школа сделает из тебя советского человека.
— Ну, прости — развел руками Маккинес, — написал то, что написалось. Но, сказать по правде, ты последний человек, которого я бы стал отождествлять с «ленинскими плакальщиками».
— И это правильно, — сказала Илта, из глаз ее исчезла всякая насмешка, — поэтому я и не обижаюсь. Я люблю этот ваш стих Роберт, потому, что он лишний раз подчеркивает мое отличие от советских. Я не сталинский манкурт, как вся эта красная свора и НКВД не удалось заглушить во мне голос крови. Я читаю Калевалу и «Кодзики», я чту память воинов-самураев и героев Зимней войны, я преклоняю колени перед Аматэрасу и если могла — принесла бы жертву Тапио и Хийси. Я помню, советские — нет!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});