Читать интересную книгу Шифр Шекспира - Дженнифер Ли Кэррелл

— Ты могла бы поселить в нем иные желания.

Как вызов просьба ее привлекала. Ей не раз случалось соперничать с женами и подругами за сердца возлюбленных. Почти всегда она выходила из борьбы победительницей. Но соперничать с Богом? Уже решив согласиться, она внезапно поняла, чего на самом деле требовал от нее Шекспир. Просто соблазнить мальчика будет недостаточно — нужно стать для него всем.

На миг ей захотелось уйти и никогда не возвращаться. Кем он ее возомнил — шлюхой, чьи услуги покупаются или выигрываются на пари? Или женой, за чью ласку он платил подчас еще больше, и считал, что возвращает что-то взамен? Ну уж нет. Она принадлежит только себе, и пусть ей нравится отвечать на вызов, при условии, что это обойдется ей не дороже нового платья или драгоценности, ее любовь не купить. И то, что Шекспир, испугавшись за нетронутую красоту юноши, просил ее порочить свою, задевало до глубины души.

Она почувствовала, как в ней глубоко внутри разгорается мстительный огонь. Хорошо, она соблазнит Уилла но этим не ограничится. В то же время она заново очарует Шекспира, пока оба они — и юнец, поэт — не воспылают к ней страстью которую ничем не истребить. А потом в свой черед сделает так, чтобы они узнали друг о друге.

Поэтому она увила себя шелком и жемчугами, расчесала волосы в длинные пряди и ушла от поэта к мальчику — заманила его в сети музыки, вечеров при свечах и ожидания, то маня то отталкивая, пока он не увяз накрепко, — все время зная, что Шекспир сидит внизу у камина, глядя в огонь. Так длилось несколько месяцев.

Из своего тайника она увидела, как Уилл перекрестился, и ее белые плечи порозовели. Только вчера оставшись в комнате Шекспира, она случайно увидела набросок стихотворения и невольно пробежала глазами первые строчки:

На радость и печаль по воле рокаДва друга, две любви владеют мной…[17]

Она отпрянула, точно ужаленная. Ей не хотелось читать его стихи без разрешения — слишком беспардонно.

Быть может, не заставь он тогда ее ждать, не было бы и соблазна прочесть остальное. Слова не давали ей покоя, мысленно тянули за собой. Подо «мной» он, несомненно, разумел себя, хотя ей это тоже подходило. Шекспир все не шел, и она прочла дальше:

На радость и печаль по воле рокаДва друга, две любви владеют мной:Мужчина, светлокудрый, светлоокий,И женщина, в чьих взорах мрак ночной.

Ее бросило в жар, щеки вспыхнули. Он писал о ней, но не для нее. «Мрак ночной»? Вот, значит, как он ее видит? Она вернулась к стиху.

Чтобы меня низвергнуть в ад кромешный,Стремится демон ангела прельстить,Увлечь его красой своею грешнойИ в дьявола соблазном превратить.

Да, именно этого она добивалась — всплеска ревности и смятения. Одного не рассчитала — что сама может угодить в свой силок. Полюбить Уилла.

Не знаю я, следя за их борьбою,Кто победит, но доброго не жду.Мои друзья — друзья между собою,И я боюсь, что ангел мой в аду.

Сонету — если это действительно был сонет — недоставало последнего двустишия. У женщины вырвался торжествующий смешок. Раз Шекспир не написал окончание — значит, не может. Не знает, чем все завершится. Может, она и увязла в собственной паутине, зато разбирается в происходящем. Ей гадать ни к чему.

Тут на ум пришла новая мысль. Может, он нарочно оставил ее наедине со стихотворением, чтобы таким образом, посредством поэзии, получить ответ? Нащупать истину?

Перо и чернильница лежали рядом. Она прошлась взад-вперед перед окном, то и дело цепляясь подолом платья за плетеный половик. В сущности, он должен был узнать правду — так задумывалось с самого начала. Однако позволить себе порвать с ним она не могла. Не сейчас. Надо убедиться, что ей под силу сделать своего любимого глухим к уговорам братьев и зазывал Говардов. Значит, тон колкости должен быть рассчитан идеально.

Наконец она взяла перо и аккуратно, затаив дыхание, опустила его на бумагу.

Но там ли он, об этом знать я буду…

За дверью послышался шум. Отложив перо, она бросилась к окну и расправила платье, притворяясь, что смотрит на сад.

Если Шекспир и успел разглядеть, чем она занималась, то ничего не сказал. После обеда они с особенным жаром предались любви и провели так остаток дня до заката, пока снаружи не повисла сизая дымка сумерек, а сквозь окно не повеяло ароматом фиалок.

Когда он успел закончить сонет, она так и не узнала: он едва отлучался — только налить вина и принести ей в постель, дымящееся, в серебряном кубке. Однако, уходя, она увидела вполне целостную концовку:

Когда извергнут будет он оттуда.

Ощущение было таким, будто ее шлепнули по рукам — если не по щеке — с развязностью повесы. Этим широким росчерком он объявлял легкомысленным все — свои стихи, ее любовь, — все, кроме Уилла.

Теперь, наблюдая за юношей у алтаря, она догадалась, что Шекспир подозревал и это. Он не предполагал, он знал доподлинно, который из ангелов в аду у другого, просто отказывался признать вслух — и будет поступать так дальше, пока Уилл ей не наскучит и она не прогонит его прочь. Именно такой он видел развязку всей этой истории: Шекспир-победитель уходит с достойной наградой.

В этот миг она поняла, что нужно делать. Победа будет за ней, чего бы это ни стоило. Уилл Шелтон достанется ей, и ради этого она превзойдет Шекспира, Говардов и самого Бога.

Откинув край шпалеры, закрывавшей дверь часовни, она вошла внутрь.

Уилл вскочил при звуке ее шагов и потянулся к шпаге. Его глаза сверкнули, едва он узнал гостью.

— Госпожа моя, — произнес он с поклоном.

— Как ты беспечен, — отозвалась она. — Сюда мог войти кто угодно.

— Сюда так просто не проникнуть.

— Но я же проникла, — возразила она, приподняв бровь.

— От вас я не таился, — оправдывался он.

Она позволила ему коснуться губами кончиков пальцев, а потом наклонилась ближе и прошептала:

— Пришел художник. После, если это не займет много времени, в саду тебя будет кое-кто ждать. — И она, многообещающе улыбнувшись, скользнула прочь, оставив его один на один с запахом фиалок и неутоленной жаждой.

Акт второй

14

Мой карандаш скатился со стола на пол. Я нырнула следом: спиной к двери, откуда вошел инспектор Синклер в сопровождении двух людей в черном. У главной стойки один из них сверкнул удостоверением и тихо сказал библиотекарю: «Федеральное бюро расследований», — после чего так понизил голос, что я ничего больше не разобрала. Неужели они здесь по мою душу?

Кресло регистратора скрипнуло — он встал и вышел вперед. Я притихла, искоса разглядывая складки брюк Синклера.

— Сюда, будьте добры, — произнес библиотекарь, и небольшая толпа разом отвернулась и пошла в другой конец зала и дальше, к коридору с каталогами и компьютерами.

Я изогнулась, чтобы увидеть Бена.

— Лондонский коп, — сказала я ему одними губами.

— Беги, — шепотом отозвался он, не отрываясь от книги.

— Но я только половину пере…

— Оставляй, заберу.

— Но мне нужно доде…

— Давай!

Смахнув под стол желтый лист, я нацарапала «Магазин на другой стороне Массачусетс-авеню», вручила его Бену и быстро пошла к выходу, где дверь с писком выпустила меня наружу. За ней, в пятне желтого света, сидел охранник с газетой в руках. Увидев меня, он опустил ее и прищурился. Мне нужно было пройти мимо, а ноги подкашивались. Боясь, как бы голос не выдал испуга, я молча предъявила карандаш — все, что взяла с собой.

Он лениво махнул — проходи, мол. Я чуть не трусцой понеслась к шкафчику, схватила сумку — и на выход. Из-за дверей дохнуло жаром и влагой, как из парилки. Уже протискиваясь во двор, я снова услышала писк магнитного засова и, оборачиваясь, налетела сослепу на входящего с улицы.

Меня схватили за плечи, помогая удержаться на ногах.

— Кэт Стэнли! — выпалил кто-то знакомым тенорком. В следующий миг в поле зрения возникли русые волосы, голубые глаза под потертой бейсболкой «Ред сокс» и квадратный торс Мэттью Морриса — еще одного гарвардского шекспироведа. — А ты что здесь делаешь?

— Уже ухожу.

Черт, черт, черт! Не хватало мне сейчас разговоров. Особенно с ним.

Я попыталась вырваться, но Мэттью не отпускал.

— Мы три года не виделись, а теперь ты прощаешься, не успев поздороваться? Нехорошо!..

Я напряглась и постаралась ответить, не вкладывая в слова раздражения:

— Давно из Вашингтона? Мне казалось, ты работал в «Фолджере».

На нем были джинсы и красная футболка — дань верности любимой команде, «Бостонс Браминс», а может, и средство выделиться среди замшелой профессуры.