элегантности и шика. Карьера ее продолжается недолго, всего четыре года, но успех ошеломляющий. Благодаря огромной популярности она становится законодательницей мод. Большими тиражами выпущены открытки с Верой Холодной в различных нарядах, по которым можно изучать моду тех лет. Открытки выпускались сериями: Вера Холодная в мехах, в вечерних платьях с низким декольте, палантинах, пелеринах, платьях «неогрек», в мужских костюмах, в оригинальных шляпах, в цыганских одеждах. В то время уже выходили из моды избыточные кружева и оборки, бантики и вышивки. Ценилась элегантная строгость, приглушенные холодные цвета, матовость жемчуга, сдержанность аксессуаров. Юбки становились узкими, стесняющими движения. Оживляли наряд оригинальные детали, часто эффектно расположенные — брошь на плече, цветок на бедре, драпировка, асимметричный вырез и т. п. Вера обладала утонченным вкусом, сама придумывала для себя оригинальные платья, подбирала ткани и отделку, шляпные украшения. «Ее фантазия проявлялась даже в выборе духов: она прямо на коже смешивала два аромата, „Роз Жанмино“ и „Кеши“ Аткинсона — и получался только ей присущий нежный горьковато-сладкий запах…»[29]. Актриса была женой московского юриста и была счастлива в семье, несмотря на оглушительную кинематографическую карьеру и очень интенсивную занятость на съемках.
Вера Холодная, 1918.
* * *
Тип утонченных интеллектуалок связан с образами женщин, представительниц литературы Серебряного века — Зинаиды Гиппиус, Ирины Одоевцевой, Анны Ахматовой, Тэффи.
Зинаида Гиппиус безусловно являлась одной из самых заметных дам эпохи Серебряного века. В ее доме в Петербурге существовал литературный салон. Современники отмечали явную перемешанность в ее облике женского и мужского начала, так что трудно было определить, что сильнее. Зинаиду Гиппиус занимали проблемы духа и религии. Именно ей принадлежала идея знаменитых Религиозно-философских собраний начала XX века (1901–1903 годы), где интеллигенция вместе с представителями церкви обсуждала вопросы веры. Спутница жизни писателя Дмитрия Мережковского, Гиппиус и сама обладала очевидным литературным даром и незаурядным умом.
Свою незаурядность Гиппиус подчеркивала смелыми костюмами. Она любила эпатировать. Бердяев отмечал ее «змеиную холодность». Зинаида Николаевна могла очаровать и приблизить к себе людей, а затем обдать их надменностью. Могла принять посетителей в неглиже и даже принимая ванну. Носила мужские костюмы. В одном из них ее изобразил художник Лев Бакст.
Зинаида Гиппиус в мужском костюме XVIII века.
Портрет работы Л. Бакста. 1906
Участница религиозно-философских дискуссий, Гиппиус могла позволить себе совершенно невероятные вещи. Например, появилась на собрании, где присутствовали церковные иерархи, в глухом черном просвечивающем платье. Платье было на подкладке, но из-за ее телесного розового цвета создавалось полное впечатление обнаженного тела. Присутствующие вынуждены были отводить глаза.
Мережковские отрицательно относились к любой войне. Свой патриотизм они видели в том, чтобы объяснить обществу, куда может привести бессмысленное кровопролитие. Приветствуя Февральскую революцию как «честную», способную покончить с войной, очистить человека и создать новый мир духовной свободы, Мережковские не приняли Октябрьскую. Гиппиус оставила дневники с ценнейшими наблюдениями и зарисовками событий тех лет. Она оценивала происходящее со страхом, отвращением и злобой. Зинаида Николаевна открыто порвала со всеми, кто стал сотрудничать с новой властью, публично отругала Блока за его поэму «Двенадцать», рассорилась с Белым и Брюсовым. В конце 1919 года Гиппиус и Мережковский уезжают из страны. Она прожила долгую жизнь в Париже.
* * *
SB череде событий первых десятилетий XX века менялись представления об идеальной женщине и ее месте в обществе.
Образ утонченной женщины начала века передает Игорь Северянин в стихотворении «Кензели». Возвышенность образа ощущается через детали костюма. Ничего не сказано о красоте лица или тела, но стихотворение очень эротично благодаря невероятно женственным «муаровому, жасминовому платью», «ягуаровому меху», «лазоревой тальме». Оттеняющее женственность, мужское начало выражено «макинтошем резиновым», «ландолетом бензиновым». Здесь и приметы времени, и художественный образ, и сила искусства «серебряного века».
Натан Альтман.
Портрет поэтессы Анны Ахматовой. 1915
КЕНЗЕЛИ
В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом
По аллее олуненной Вы проходите морево…
Ваше платье изысканно, ваша тальма лазорева,
А дорожка песочная от листвы разузорена —
Точно лапы паучные, точно мех ягуаровый.
Для утонченной женщины ночь всегда новобрачная…
Упоенье любовное Вам судьбой предназначено…
В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом
Вы такая эстетная, Вы такая изящная…
Но кого же в любовники? И найдется ли пара Вам?
Ножки пледом закутайте дорогим, ягуаровым,
И, садясь комфортабельно в ландолете бензиновом,
Жизнь доверьте Вы мальчику в макинтоше резиновом,
И закройте глаза ему Вашим платьем жасминовым —
Шумным платьем муаровым, шумным платьем муаровым!..
Игорь Северянин. 1911
Постепенно тип утонченной дамы уходит со сцены. Одни погибли в суровые постреволюционные годы, другие были вынуждены полностью изменить свою жизнь.
Одна из трагедий России в этот период — Гражданская война и начавшийся массовый отъезд из страны остатков Белой армии, семей буржуазии, интеллигенции, ученых, артистов — словом российских людей, не принявших революцию. Уезжали, вернее, бежали — через Киев, Одессу, Новороссийск в Константинополь. В числе беженцев известная писательница Тэффи[30]. Образ и судьбу русской женщины-эмигрантки она смогла передать через историю одной-единственной вещи ее гардероба — котиковой шубки. Это описание является одновременно и сильным художественным приемом автора, и правдой жизни, и страницей в истории костюма.
* * *
Литературное свидетельство
Котиковая шубка — это эпоха женской беженской жизни. У кого не было такой шубки? Ее надевали, уезжая из России, даже летом, потому что оставлять ее было жалко, она представляла некоторую ценность и была теплая — а кто мог сказать, сколько времени продолжится странствие? Котиковую шубку видела я в Киеве и в Одессе, еще новенькую, с ровным, блестящим мехом. Потом в Новороссийске, обтертую по краям, с плешью на боку и локтях. В Константинополе — с обмызганным воротником, со стыдливо подогнутыми обшлагами, и, наконец, в Париже, от двадцатого до двадцать второго года. В двадцатом году — протертую до черной блестящей кожи, укороченную до колен, с воротником и обшлагами из нового меха, чернее и маслянистее — заграничной подделки. В двадцать четвертом году шубка исчезла. Остались обрывки воспоминаний о ней на суконном манто, вокруг шеи, вокруг рукава, иногда на подоле. И кончено. В двадцать пятом году набежавшие на нас своры крашенных кошек съели кроткого, ласкового котика. Но и сейчас, когда я вижу котиковую шубку, я вспоминаю эту целую эпоху женской беженской