Читать интересную книгу Расплата. Цена дружбы - Ярослав Зуев

– Имя мое Брахмавайвата, – заявил Ростислав, после чего Ольга так и села. Нина Григорьевна пришла на помощь, но она давненько утратила былое влияние. Наличные лекарства оказались дерьмом. Ростик стоял на своем, непоколебимо, как Александрийский столб.

Крещеная матерью в оккупированном Киеве и не ведавшая этого Нина была воспитана в духе воинствующего атеизма, пронизывавшего советскую общеобразовательную систему. Немного модифицированного со времен «Мы церкви и тюрьмы сравняем с землей…», (с тюрьмами приключилась промашка), но, не менее ортодоксального. Табунами батюшек никто не стрелял, как бывало на заре эпохи, ну так и батюшки стали иными, приспособившись к тоталитаризму, как некогда к самодержавию. Злые языки даже болтали, что все они члены КПСС, и, как минимум, половина, стучит КГБ, закладывая собственную паству.

Эти разговоры отвращали от церкви. Но, не от Бога, ни в коем случае. Просто сложился некий водораздел, отсекающий выдуманные людьми религиозные обряды от Бога, к которому обращаешься, когда по-настоящему тяжело, то есть когда больше обратиться не к кому. Нина Григорьевна не знала молитв, что, впрочем, вовсе не мешало молиться. Когда Ростик в младенчестве заболел пневмонией, она находила для Бога такие слова, каких не сыщешь ни в одной шпаргалке. Бог, очевидно, все это слышал тысячи раз, но не отвернулся, и помог Ростику. С тех пор Нина изредка посещала церковь. Стояла, прикрыв глаза, вслушиваясь в баюкающий треск свечей, в застенчивое шарканье ног и вздохи, уносящиеся к сводам, под купол.

То же, что стряслось с Ростиславом, происходило на совершенно другом духовном уровне. Он даже от имени своего отрекся, отказавшись от семьи, отвергнув материальные блага и будущую карьеру с такой страстью, которая, очевидно, отличала христианских отшельников, удалявшихся некогда в подземные катакомбы, и какая нынешним церковным чиновникам, вероятно, не снилась даже в бреду. Слишком много в нынешних церковных институтах финансово-экономических составляющих, карьеризма и канцелярщины, чтобы осталось место для веры.

Глядя в отрешенное лицо сына, Нина вспомнила термин «зомбирование», и это было лучшим, что ей удалось подобрать. А на зомби уговоры не действуют. Они прожили еще какое-то время, Нина и Ольга в ужасе, Богдасик в неведении, а Ростислав (ныне Брахмавайвата) во власти своих, только ему понятных помыслов и чаяний. Долго так продолжаться не могло. Когда Ростик задумал сложить в гостиной алтарь, терпение Нины Григорьевны лопнуло, и она выпроводила сына за дверь.

– Еще и милицию сейчас вызову, чтобы никто из вас не сомневался. – Напутствовала она бывшего Ростика и его братьев по вере. Ростик переселился в монастырь, оставив мать без сына, жену без мужа, а Богдасика без папы.

* * *

Ко времени XIX – й партийной конференции и первого съезда народных депутатов СССР вышли из печати книги Александра Солженицына, Варлаама Шаламова,[28] и многих других. Товарный голод все крепче стискивал в объятиях Родину мирового социализма, зато информационный отсутствовал напрочь. Нина прочла (тут вполне уместен глагол проглотила) Солженицынский «Архипелаг Гулаг». Основным ее чувством после прочтения этой Великой Книги был даже не ужас от открывшегося, а скорее тягостное ощущение обреченности – такая система существовать не должна. Но она же так просто и не уйдет. И нечего ожидать, чтобы на ее зловонных руинах выросло нечто хотя бы отдаленно напоминающее Бенилюкс. А еще у нее было чувство, что книга Солженицына безнадежно запоздала. Опубликуй ее пристойным тиражом в шестидесятые, вместо того, чтобы «вознаграждать» за любознательность лагерями,[29] еще можно было бы что-то исправить. По крайней мере, развал бы не был таким чудовищным. Нина серьезно заболела периодикой, выписывая на работе все, что возможно, и заглатывая, затем, напополам с бутербродами. Возможно, это была пробудившаяся гражданская позиция. А может, стремление заглушить пустоту, оставленную в душе Ростиком.

«Совсем чокнулась, – злилась Ольга, натыкаясь повсюду в квартире на толстые общественно-политические журналы вроде «Знамени» или «Нового мира». – Половину получки на макулатуру выкидывает. Сбрендила окончательно старуха».

Но, Нина Григорьевна не свихнулась. Чувство прозрения, охватившее ее в ту пору (впрочем, как и миллионы соотечественников), было противоречиво. Нину это касалось особо. Детство она провела в детдоме, где условия жизни были исключительно суровыми, что, впрочем, не помешало (даже, наоборот, помогло) войти во взрослую жизнь проникнутой духом коллективизма, гордостью за Советскую Родину, и искренним желанием ей служить. Что-то в этом было спартанское, чем тяжелее жизнь, тем больше гордости за эту тяжесть. Впоследствии, по прихоти судьбы заброшенная в номенклатурный рай, Нина разглядела и иные горизонты. Но, открывшаяся неожиданно пропасть между уровнем жизни одних и других обладателей стандартных серпасто-молоткастых паспортов не превратила Нину в революционерку, эдакую новую Фаю Каплан.[30] Нина без зазрения совести пользовалась всеми вытекающими из своего статуса благами, будь-то первосортные товары из распределителя или санаторные путевки в Ялту. О вопиющих контрастах она предпочитала не думать, отгородившись ширмой с аляповатой надписью «значит, такой порядок». Кстати, это не противоречило одной из основополагающих социалистических заповедей: от каждого по способностям, каждому по труду. Поэтому и Перестройку Нина восприняла двояко. То, что в открытую заговорили о недостатках, она считала в целом явлением положительным. То, что приструнили чиновников, перепутавших свой карман с государственным, тоже представлялось нелишним. Но, по мере того как свет, вырывал из тьмы, окутывавшей нашу историю все новые уродливые картины, у Нины создавалось впечатление, что ничего там, кроме уродства, не осталось. Конфуцианская мудрость гласит, что лишенный прошлого народ не может претендовать на будущее. Нина с удовольствием поинтересовалась бы у Конфуция, каким образом быть народу, у которого за спиной сплошной кошмар. Но, Конфуций, по понятным причинам, молчал.

Между тем коммунистическая идеология сдавала рубеж за рубежом, словно избавляющийся от балласта экипаж дирижабля. Первым за борт во второй раз после 55-го года полетел товарищ Сталин. Пришлось лепить из бывшего дорого вождя эдакого средневекового трансильванского вурдалака, чтобы списать на него всю мерзость из бесконечно длинной ведомости. За Сталиным последовали остальные генсеки, сгоравшие, как элементы бикфордова шнура, и очень скоро дошли до Ленина, этого краеугольного валуна в фундаменте советской политической пирамиды. Стоило посмотреть на Ильича глазами без штор, как выяснилось, что король-то голый.

Этого Нина признать не могла. Переосмысление отечественной военной истории стало казаться глумлением над ветеранами, этими святыми людьми, принесшими освобождение всей Европе. Она искренне возненавидела Горбачева (это он все, проклятый, развалил), полагая «Шестьсот секунд» Невзорова[31] рупором Непреложной Правды, Рижских ОМОНовцев Солдатами Свободы, а Сахарова с Ковалевым агентами ЦРУ. В августе 91-го Нина приветствовала ГКЧП и практически полюбила Янаева,[32] уповая на армию и КГБ, которые наконец-то наведут порядок, очистив общество от разной нечисти. Впрочем, Очищения не получилось, и Союз лопнул, словно мыльный пузырь. Нина, не расставшаяся, как многие прочие, с партбилетом члена КПСС, с надеждой оглядывалась на ряды обновленной компартии Украины. Вообще-то они напоминали шеренги живых мертвецов, вставших из могил по воле злого шамана. Но, только не Нине Григорьевне. Если бы мы смогли прочитать и сопоставить мысли и чаяния Нины Капонир и полковника Украинского в то нелегкое время, то удивились бы, обнаружив, что они идентичны и выражаются одной нехитрой фразой: «Просрали Родину, сволочи».

Глава 3

ПРОТАСОВ или НЕВОЗВРАТНЫЙ КРЕДИТ

5 марта, суббота

– Каждый сейчас под себя гребет, без зазрения совести, и одна Нина мозгами тронулась, – предупредила Ольга Протасова. Они переводили дух после многочасового безудержного секса, напоминающего гонки на выживание. Протасов чувствовал себя бомбой, из которой извлекли взрыватель. Около часа дня он вернулся со стрелки, только чудом не ставшей роковой. Слова бандита из «Черной кошки», озвученные в последней серии «Эры милосердия»: «всех нас когда-нибудь укокошат», слабое утешение, когда это действительно так. Валерий вообще-то не помышлял о сексе, но Ольга как раз вышла из душа, обернутая похожим на платок полотенцем. Протасов его, естественно, сорвал, обрушившись на жену, как голодный медведь на соты. Клин, как известно, вышибается клином. Именно по этому пути отправился Валерий, поставив Ольку, как на допросе, к стене.