такие породы их, каких раньше мы не встречали. Тюленей в полыньях по-прежнему не видно.
«Цинготных» теперь у меня двое: Губанов тоже заболел, десны у него кровоточат и припухли.
Все лечение мое ограничивается тем, что посылаю их на лыжах искать дорогу, на разведку, даю на сон облатку хины, а Луняеву, кроме того, к чаю выдаю сушеной вишни или черники. Мне кажется, что цинга в этом начальном периоде выражается, главным образом, в нежелании больного двигаться. Не так сама боль в ногах, как больной преувеличивает ее, не желая лишний раз пошевелиться и тем невольно становясь союзником начинающейся болезни.
Не знаю, конечно, может быть, я ошибаюсь, но это мне так представляется, и этот способ лечения, т. е. не давать залеживаться, единственный, которым я могу пользоваться, если не считать хину. Мне не раз приходилось слышать, что русские колонисты на крайнем севере с заболевшим своим товарищем поступают так: когда он уже отказывается двигаться, хотя особенной слабости по виду еще не заметно, то его берут насильно под руки и водят взад и вперед до тех пор, пока «доктора» сами не выбьются из сил.
Может быть, это жестокий способ лечения, но не надо забывать, что я говорю только про начальный период болезни, когда человек еще не утратил физической силы, но у него ослабевает энергия, нет нравственной силы. Самую тяжелую форму цинги я наблюдал у Георгия Львовича, который был болен около шести или семи месяцев, причем три с половиной месяца лежал как пласт, не имея силы даже повернуться с одного бока на другой. Повернуть его на другой бок было не так-то просто.
Для этого приходилось становиться на кровать, широко расставив ноги, и, как «на козлах», поднимать и поворачивать за бедра, а другой в это время поворачивал ему плечи. При этом надо было подкладывать мягкие подушечки под все суставы, так как у больного появились уже «пролежни».
Всякое неосторожное движение вызывало у Георгия Львовича боль, он кричал и немилосердно ругался. Опускать его в ванну приходилось на простыне. О его виде в феврале 1913 года можно получить понятие, если представить себе скелет, обтянутый даже не кожей, а резиной, причем выделялся каждый сустав. Когда появилось солнце, пробовали открывать иллюминаторы в его каюте, но он чувствовал какое-то странное отвращение к дневному свету и требовал закрыть плотно окна и зажечь лампу. Ничем нельзя было отвлечь его днем от сна; ничем нельзя было заинтересовать его и развлечь; он спал целый день, отказываясь от пищи. Приходилось, как ребенка, уговаривать скушать яйцо или бульону, грозя в противном случае не давать сладкого или не массировать ног, что ему очень нравилось. День он проводил во сне, а ночь большею частью в бреду. Бред этот был странный, трудно было заметить, когда он впадал в него. Сначала говорит, по-видимому, здраво, сознавая действительность и в большинстве случаев весело, но вдруг начинал спрашивать и припоминать, сколько мы убили в третьем году китов и моржей в устье реки Енисей, сколько поймали и продали осетров там же. Или начнет спрашивать меня, дали ли лошадям сена и овса? «Что вы, Георгий Львович, какие у нас лошади? Никаких лошадей у нас нет, мы находимся в Карском море на “Св. Анне”». «Ну вот рассказывайте мне тоже. Как так нет у нас лошадей? Ну, не у нас, так на соседнем судне есть, это все равно. Помните, мы еще на тоню к рыбакам-то ездили». Или говорит некоторое время совершенно сознательно и прикажет позвать машиниста: «Сколько у нас пару в главном котле и сколько оборотов делает машина?» Долго не может понять, почему у нас нет пара и почему мы стоим на месте: «Нет, это нельзя, сорок быков и тридцать коров слишком много для меня. Этого я не могу выдержать». Так проводил Георгий Львович ночи. Любил, чтобы у него горел все время огонь в печке, причем чтобы он видел его и видел, как подкладывают дрова. Это ему надо было не для тепла, так как у него в это время болезни было даже жарко и приходилось открывать иллюминаторы, но он любил смотреть на огонь. В конце марта он стал очень медленно поправляться. Вместе с силами стала появляться у него раздражительность, и он стал капризничать, хотя во время самого разгара болезни был все время в самом жизнерадостном, в самом веселом настроении, несмотря на полный упадок сил. Это веселое настроение производило впечатление чего-то неестественного, болезненного, даже хуже раздражительности, когда мы его видели в таком ужасном состоянии.
От капризов и раздражительности его главным образом страдала «наша барышня», Ерминия Александровна, неутомимая сиделка у кровати больного. Трудно ей приходилось в это время: Георгий Львович здоровый – обыкновенно изысканно вежливый, деликатный, будучи больным, становился грубым до крайности. Частенько в сиделку летели и чашки, и тарелки, когда она слишком настойчиво уговаривала больного покушать бульона или кашки. При этом слышалась такая отборная ругань, которую Георгий Львович только слышал, но вряд ли когда-нибудь употреблял, будучи здоровым. Но Ерминия Александровна все терпеливо переносила и очень трудно было ее каждый раз уговорить идти отдохнуть, так как в противном случае она сама сляжет. На Пасху Георгий Львович в первый раз был вынесен на кресле, обложенный подушками, в салон к пасхальному столу, где просидеть мог около получаса, а с мая месяца он уже стал быстро поправляться и в июле был совершенно здоров. Быстрому выздоровлению много содействовал свежий воздух, так как его стали каждый день выносить в кресле на лед, а потом даже клали на удобные нарты с носилками, пристегивали к ним ремнями и катали версты по 4 и 5 в день. Эти прогулки он очень любил. Первое время после болезни у него еще были слабы ноги, но это понятно. Пожалуй, болезнь отозвалась и на памяти его, так как первое время он скоро забывал, что говорил и что делал. Часто даже спрашивал, умывался ли он сегодня, завтракал или нет? Но вернусь к дневнику.
Недостаток мяса очень тревожил меня. Скориковский бульон подходит к концу, австралийского мяса и масла давно уже нет. Консервированного молока и шоколаду осталось очень мало. Очень жалею, что у нас так мало шоколаду. Это питательная и компактная провизия, которая очень кстати во время полуденных привалов, когда мы не ставим палатки и закусываем наскоро сухарями.
В полночь, при солнце, светящем сквозь туман, на южной части небосклона можно было наблюдать очень красивую радугу.
Пятница, 23 мая
С утра великолепная, солнечная погода. Ходившие на разведку «цинготные» обещают хорошую дорогу, с крепким снегом. Напились чаю с молоком и сухарями и тронулись в путь