Читать интересную книгу Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - Елена Семёнова

Всякий день ходил Миловидов в свой музей, присутулившись, по залузганным, заплёванным, неметеным тротуарам, мимо пьяных солдат-дезертиров, и чувствовал себя маленьким, беззащитным человеком. Когда какой-нибудь из новых гуннов приближался к нему, нависая над ним, как гора, Юрий Сергеевич содрогался, ожидая худшего. Он никогда не был храбр, но в дни революции понял о себя беспощадно: трус. Он перестал ездить в трамвае, потому что трамваи всегда были забиты солдатами, которые вели себя беспардонно, так что вагоновожатые кричали в отчаянии:

– Скорее бы немец пришёл, привёл бы вас в чувство!

Он боялся смотреть по сторонам, его стал мучить нервный тик и бессонница. И всё же каждый день, преодолевая, несмотря на слабость здоровья, длинный путь пешком, невзирая на погоду, Миловидов шёл в свой музей, к своим книгам, картинам, изделиям древних мастеров. Посетителей почти не бывало, и целыми днями Юрий Сергеевич просиживал в музее один, и эта столь любимая им атмосфера успокаивала его.

Из имения пришли горестные вести: усадьба была разграблена. Миловидов представил родной дом опустевшим и разорённым и горько заплакал. Не только о своём доме, но и обо всех русских усадьбах, разрушаемых и предаваемых огню новыми гуннами. Эту красоту неземную, эти памятники, эти сокровища земли русской – в прах, в огонь рукой варварской! Представить нельзя – сердце разрывалось на части! Такое отчаяние овладело Миловидовым, что не хватило сил и воли ехать в имение, разбираться в произошедшем. И страшно было увидеть родной дом в таком ужасном состоянии. И всё равно ничего нельзя было исправить.

С детства не отличался Юрий Сергеевич крепким здоровьем. Был он хрупок и болезнен, но радость работы не давала ощутить какие-либо недуги, обладая целительной силой. А теперь, когда стало всё разрушаться, как никогда прежде почувствовал Миловидов и перешагнутый полувековой рубеж, и изношенность организма. Всё навалилось разом – так что и вздохнуть нельзя.

А это было только начало. В октябре забила артиллерия прямой наводкой – по Кремлю! Полыхало зарево у Храма Христа Спасителя, на Никитской, Кудринской, на Поварской и Арбате гремела стрельба. В каком-то полубезумном состоянии метался Миловидов по Москве, дважды едва не был арестован, чудом не задет пулями. К кому бежать, перед кем на колени пасть с мольбой: пощадите Кремль!? Ужасом переполнялась душа: неужели Кремль разрушат? От страха за Кремль отступили все иные страхи, даже чувство самосохранения отказало. Готов был Юрий Сергеевич собственной узкой грудью Кремль заслонить, чтобы не разрушила артиллерия эту святыню. Он бы, не задумываясь, отдал жизнь, если бы она, такая ничтожная малость в сравнении с Кремлём, могла что-то спасти. Тогда Миловидова, блуждавшего по улицам, заметил Александр Васильевич Сабуров, старинный знакомый, кинулся к нему, пригибаясь под пулями (Юрий Сергеевич и не подумал, чтоб пригнуться), схватил за руку, чуть не силком потащил за собой, втянул в здание Александровского училища, где размещался штаб восставших, выговорил раздражённо:

– Вы, профессор, я вижу, совсем с ума подвинулись! Сидели бы дома или в своём музее! Вас только не доставало здесь!

– Александр Васильевич, надо Кремль спасти! История не простит нам…

Сабуров махнул рукой:

– Пойдите-ка к господам большевикам и скажите им, что они не правы, что народное достояние надо беречь, и что история им не простит. Полагаю, ваши слова будут иметь на них колоссальное влияние! Притулитесь здесь где-нибудь, блаженный вы человек! Право слово, не до вас!

Долбила, долбила артиллерия. Юнкера обстреливали из Кремля пулеметным огнем «Метрополь» и Охотный ряд. Для того чтобы прекратить этот обстрел, орудие с Лубянской площади стало бить по Спасской башне. Одновременно по башне начали стрелять и орудия «Мастяжарта» с Швивой горки. Один из снарядов попал в башню. Кремлевские часы остановились… Артиллерия в упор била по Никольским воротам. Каждый залп её казался оглушительным, каждый залп – словно в самое сердце не Москвы, а Юрия Сергеевича бил.

Кремль, переживший татар, поляков и французов, пережил и большевиков. Но повреждения всё же были значительны. Небольшая комиссия во главе с митрополитом Тихоном, в которую вошёл и Миловидов, была допущена для осмотра. Горькое зрелище довелось увидеть Юрию Сергеевичу. Пробиты были купол Успенского собора, стены Чудова монастыря и собора Двенадцати апостолов, обезглавлена Беклемишевская башня. Драгоценные украшения, церковная утварь лежали в пыли, стены храма Николая Гостунского исписаны непотребными надписями, на месте, где хранились мощи святителя Николая, устроено отхожее место, образ самого Чудотворца на Никольской башне – расстрелян. На Соборной площади в луже крови лежал убитый юнкер… Ещё не ведал в тот час Миловидов, что короткие дни боёв не только покалечили великую русскую святыню, но и стоили жизни его сыну…

Кадет первого корпуса Серёжа Миловидов вместе с товарищами оборонял Лефортово. Пуля попала ему в шею. Рана оказалась тяжёлой, но при своевременном хирургическом вмешательстве Серёжу можно было спасти. Но откуда было взять врача в тот момент?

Страшной была эта утрата. И вдвое тяжелее она была от того, что пришлось выслушать Юрию Сергеевичу от жены. Мари не чаяла души в сыне, он был её отрадой, её гордостью, и в гибели его она обвинила мужа.

– Ты во всё виноват! Ты один! Ты убил его!

– Помилуй, Мари, чем же я..?

– Я говорила тебе, что нужно уезжать из этой проклятой страны! Ещё весной я говорила тебе! Если бы ты думал о нас, то Серёжа был бы жив! Но тебе же всегда не было до нас дела! Тебе любая твой экспонат был дороже нас! Твоя работа! Вот, что для тебя было важно! Я ненавижу твою работу! Твой музей! Тебя!

– Мари, не надо так…

– Ты погубил мою жизнь! Господи, если бы я знала! Скажи честно, ты хоть раз подумал в эти дни о нас?! О Серёже?! Только не ври! Ты думал о Кремле! Об исторических ценностях! О мёртвых стенах ты думал! А о нас забыл! Ты сам мёртв, как эти твои экспонаты!

Миловидов не спорил, не пытался защитить себя. Правда, он больше думал о расстреливаемом Кремле, почему-то не вспомнив о том, что его родной сын тоже может быть среди восставших… Правда, он отказался уехать заграницу, когда на этом настаивала Мари. Он не мог уехать. Не мог покинуть своей Москвы, своего музея. Как бы ни было трудно, он не смог бы жить вне этих улиц, церквей, домов. Он должен был оставаться в Москве, чтобы попытаться сохранить хоть что-то, не дать разграбить всё. Мари не могла этого понять. Но ведь он же не противился, чтобы она уехала без него…

Юрий Сергеевич слушал сыпавшиеся на него чудовищные обвинения, не поднимая глаз, не смея возразить. Он чувствовал себя виноватым за всё и перед всеми. Ему хотелось хоть как-то утешить жену, но для неё во всех бедах и неприятностях уже давно не было лучшего утешения, чем изводить мужа, подливать масла в мучительный огонь, и без того пожирающий его. Оттого-то так стремился Миловидов бывать дома реже, оттого-то и уходил так часто. Но теперь и уйти не смел. Он должен был дать ей излить всю боль, принять её на себя, терпеть…

– Ты отвратителен мне! Я ненавижу тебя!

Она никогда его не любила… Это Юрий Сергеевич понял очень давно, но всё же поздно для того, чтобы исправить. Лишь одна женщина любила и понимала его в жизни. Вера. Первая юношеская любовь, ставшая, что нечасто бывает, и первой женой. Они познакомились, когда обоим было по четырнадцать. Вера с родителями гостила в имении Миловидовых. А в девятнадцать они уже просили благословения и, получив его, венчались. Счастливы были те годы! Снимали в Москве две комнаты, Юрий Сергеевич учился в университете, вечерами гуляли, бывали в театре, ходили в гости к друзьям-студентам. Те бредили революцией, увлекалась ею и Вера. Миловидов относился к этому увлечению снисходительно, полагая, что революционность – свойство юности, что всё равно никакой революции не будет. Иногда он и сам сочувствовал высказываемым идеям, читал и прятал запрещённые книги. А однажды даже жил у него несколько дней скрывающийся от полиции «настоящий революционер». Юрий Сергеевич не сочувствовал его взглядам, но считал позором не оказать помощи, а, тем более, сотрудничать с «охранкой». Через год Вера забеременела, революция отступила на второй план. Родившегося сына назвали Лёвушкой, переехали из комнат на квартиру, наняли по настоянию Веры, возымевшей желание учиться, гувернантку, молодую, хорошенькую француженку Мари Дюро. Жизнь складывалась счастливо. Карьера Миловидова развивалась, он становился известен, статьи его выходили в журналах… Правда, денег это приносило очень мало, практичности Юрию Сергеевичу не доставало, но выручал доход от имения. Вера к непрактичности мужа относилась понимающе, помогала ему в работе, была самым надёжным другом. Никто и никогда не смог заменить её Миловидову.

Вера погибла в железнодорожной катастрофе. Юрий Сергеевич был безутешен. Он не привык к утратам, к бедам, к лишениям, а потому оказался совершенно беззащитен перед ударом судьбы, сломлен им. И никого не было рядом, кроме четырнадцатилетнего Лёвушки (да и его-то не было – он учился в кадетском корпусе) и Мари, ставшей из гувернантки домоправительницей. А Мари превосходила себя, Мари окружала его таким вниманием, была такой нежной и предупредительной, что незаметно вошла в его жизнь, взяла в свои руки его дом, подчинила его себе. Сколько воли, ума и таланта было у Миловидова во всём, что касалось работы! Но в работу и уходили они, а на жизнь ничего не оставалось. Пошёл он тогда за Мари, как телок, покорно, доверился ей, не имея сил взять на себя заботы, которые прежде были на плечах Веры. А потом вышло так, что нужно было дать имя родившемуся Серёже… И Юрий Сергеевич женился на Мари, не считая достойным поступить иначе. Тем более, что Мари казалась ему умной и доброй женщиной, которая сумеет содержать в порядке его дом, что так необходимо было ему для спокойной работы.