применимо к черепахам. Самцы вышагивали на цыпочках, вытянув до отказа шею, время от времени останавливались и издавали неожиданно громкое и требовательное тявканье. Я ни разу не слышал, чтобы самки отзывались на этот звонкий клич, похожий на тявканье мопса, но каким-то образом самцы выслеживали их и, продолжая тявкать, били панцирем о панцирь, добиваясь от самок покорности, а те знай себе продолжали пастись в промежутках между толчками.
Гулко отдавалось в холмах черепашье тявканье, сопровождаемое скрежетом сталкивающихся панцирей и частым «так-так» черноголового чекана, словно где-то работала миниатюрная каменоломня; звучали крики зяблика, будто капли воды ритмично падали в пруд; раздавались веселые, с присвистом, голоса щеглов, которые в цветистом клоунском наряде копошились в куще желтого ракитника.
У подножия черепашьих холмов, ниже старых оливковых рощ, где пестрели бордовые анемоны, асфодели и розовые цикламены, где сороки вили гнезда и сойки пугали вас внезапным тоскливым криком, простерлись шахматными клетками старые соляные поля. Каждое поле (иные площадью всего с небольшую комнату) окаймляли мутные, мелкие, широкие протоки с солоноватой водой. Здесь росли виноград, кукуруза, инжир, томаты с запахом едким, как у лесного клопа, арбузы — точно огромные зеленые яйца некой мифической птицы, вишни, сливы, абрикосы, мушмула, клубника и батат; словом, это была зеленая кладовая острова. Ближайшие к морю протоки были оторочены тростниковыми зарослями и острыми пиками камыша; в подгорной стороне, где воду каналов опресняли ручьи из оливковых рощ, развилась пышная растительность, и тихую поверхность протоков в оборке из желтых калужниц украшали кувшинки.
Именно здесь по весне с пронзительным, чуть ли не птичьим свистом предавались брачным играм два вида пресноводных черепах — у одного панцирь черный с золотистыми пятнышками, у другого в тонкую серую полоску. Отливающие лаковым блеском зеленые и бурые лягушки с пятнистыми, как шкура леопарда, ногами заключали друг друга в страстные объятия, выпучив глаза, или подолгу квакали в унисон и метали в воду большие кучевые облака серой икры. Там, же на каналы ложилась тень от тростниковой чащи или инжира и других плодовых деревьев, издавали монотонное теноровое кваканье зеленые квакши, словно покрытые влажной замшей, раздувая свои желтые горловые мешки до размеров грецкого ореха. Желтоватые комья их икры, величиной с маленькую сливу, лепились к зеленым косичкам водорослей, плавно колеблемых тихими струями.
С одной стороны к соляным полям примыкали ровные луга. Затопленные весенними дождями, они превращались в обрамленное травой, обширное озеро глубиной около десяти сантиметров. В теплой воде этого озера собирались коричневатые с желтым брюшком тритоны. Изогнув хвост, самец занимал позицию перед самкой, после чего с каким-то потешным выражением сосредоточенности начинал энергично бить по воде хвостом, направляя к самке выделяемую им сперму. Оплодотворенные яйца, беловатые и почти такие же прозрачные, как вода, с блестящей и черной, словно муравей, крупинкой желточной массы, самка откладывала на листик, который сгибала и склеивала так, что получалась плотная капсула.
Весной на заливном лугу паслись стада необычных коров. Шоколадного цвета могучие животные с отогнутыми назад массивными белыми рогами, они напоминали центральноафриканский рогатый скот, однако на Корфу явно попали из не столь далеких краев — возможно, из Ирана или Египта. Хозяевами этих стад были люди необычного, цыганского вида; приезжая на длинных конных повозках, они разбивали табор рядом с пастбищами. Сумрачные суровые мужчины и статные женщины и девушки — бархатисто-черные глаза, волосы словно кротовая шубка — сидели вокруг костра, плетя корзины и переговариваясь на непонятном мне языке, а голосистые, точно сойки, и сторожкие, как шакалы, худые смуглые мальчишки в лохмотьях пасли скот. Когда массивные коровы, толкая друг друга, нетерпеливо устремлялись на луг, звук ударяющихся рогов напоминал мушкетную перестрелку. Сладковатый запах от коричневых шкур застаивался в теплом воздухе, подобно благоуханию цветов. Еще вчера у пастбищ было безлюдно, а сегодня, глядишь, окутанный паутиной дыма от ярко розовеющих костров раскинулся табор, словно он всегда тут находился, и коровы медленно бродят по мелководью. Копыта с плеском топчут воду, морды нащупывают и рвут траву, распугивая тритонов и обращая в паническое бегство лягушек и черепашат, устрашенных нашествием исполинов.
Я страстно желал обзавестись хотя бы одной коричневой зверюгой, однако знал, что мои родные ни за что не позволят мне держать такое огромное и грозное на вид животное, сколько бы я ни говорил, что они совершенно ручные, их пасут шести-семилетние карапузы. Впрочем, отчасти мое желание исполнилось — в достаточной мере, чтобы это коснулось моих родичей…
Придя на луг вскоре после того, как там зарезали быка, я увидел, как несколько девочек скребут ножами лежащую на траве окровавленную шкуру и втирают в нее золу. Рядом, покрытая блестящей пеленой жужжащих мух, покоилась расчлененная туша, а подле нее лежала массивная голова — бахромчатые уши прижаты к черепу, глаза полузакрыты, точно в раздумье, из одной ноздри сочится кровь. Белые дуги рогов толщиной с мое бедро изогнулись на метр с лишком в длину, и чувство, с которым я смотрел на них, можно только сравнить с вожделением охотника овладеть роскошным трофеем.
Приобретать всю голову было бы непрактично, сказал я себе; сам-то я не сомневался в своем умении набивать чучела, однако родные не разделяли моей уверенности. К тому же совсем недавно мне пришлось выслушать замечания по поводу черепахи, которую я препарировал у нас на веранде, — после этого необдуманного поступка семья стала смотреть с предубеждением на мой интерес к анатомии. А жаль, честное слово, ведь тщательно оформленная бычья голова отлично смотрелась бы над дверью моей спальни и явилась бы гордостью коллекции, превзойдя даже чучело летучей рыбы и почти полный козий скелет. Зная, сколь неумолимы бывают порой мои родные, я нехотя решил ограничиться рогами. Поторговавшись всласть — цыгане достаточно хорошо говорили по-гречески, — я приобрел рога за десять драхм и рубашку, которую тут же снял с себя. Маме я объяснил отсутствие рубашки тем, что упал с дерева и так разорвал ее, что не было смысла нести домой. После чего, ликуя, отнес рога в свою комнату и всю первую половину дня трудился над ними: старательно отполировал, прибил к деревянной дощечке и бережно подвесил на крюк над дверью. Управившись с этим делом, я отступил на несколько шагов, чтобы полюбоваться плодом своих усилий.
В это время послышался гневный голос Лесли.
— Джерри! Джерри! Ты где?
Я сразу вспомнил, что одолжил в его комнате баночку с ружейным маслом, чтобы отполировать рог, рассчитывая незаметно вернуть на место. Не успел я, однако, что-либо предпринять, как дверь распахнулась и вошел разъяренный Лесли.
— Джерри! Это ты, черт возьми,