Читать интересную книгу Барабаны пустыни - Али аль-Мисурати

Полная тишина кругом, все во власти жестокого солнца. Даже мухи не вьются над безжизненным телом газели, привязанным к седлу. Губы пересохли, глотка одеревенела. Сердце маленьким комочком притаилось неизвестно где.

Мысль явилась мгновенно, из небытия, заставив его содрогнуться: «Рыжий!»

Осталось только одно: убить Рыжего и напиться его крови. Он заставил верблюда опуститься на колени, связал ему уздечкой передние ноги. Сделал он это с поразившей его самого решимостью. Безумное это чувство мгновенно подчиняет рассудок во имя желания выжить… желания выжить… Всего лишь один… один глоток крови… больше не нужно. Он потрепал махрийца по шее. Рыжий откинулся, потянулся губами к руке хозяина. Поцеловал ее, словно благословляя. Потом гордо вскинул голову, устремив взгляд к горизонту — туда, где плясал мираж, — и замер, покорный судьбе.

Не в силах вынести этой муки, старый кочевник рухнул на раскаленную землю.

Нож

Он попытался подняться и снова упал лицом вниз, в ноги Рыжему. Руки ушли в раскаленный песок — словно ужаленный тысячью жал, он выдернул их. Обвел глазами вокруг — ничего! Он больше не видел бескрайней пустыни, не видел миража. Что-то мелькало, кружилось перед глазами — серые, мутные пятна. Он вдруг вспомнил. Глоток крови! Она вольется в его вены, вернет ему жизнь… жизнь… жизнь… Цепляясь за Рыжего, туарег немного приподнялся, ухватился за шею верблюда. Обнял его. Рыжий мирно жевал свою жвачку и чмокал губами. Сейчас же! Нельзя больше ждать!

Шея верблюда была открыта и словно ждала, когда в нее вонзится нож.

Он сунул руку в мешок. Ножа не было. Он поискал в кармане, за поясом… Пропал… Потерял… Забыл… Где? О аллах! Он забыл нож там, где сдирал шкуру с газели.

Дорога домой

Вот он, мой грех, мое заблуждение! Можно было просто посмотреть на газель и вернуться. Можно было не стрелять. Или помолиться при этом, по крайней мере произнести имя аллаха! Да, но дети?.. Дома ждут и плачут голодные дети. Разве это мой грех? Разве грешен я в том, что создал аллах прекрасное существо в обличье газели и поселил в нем злых духов? Разве грешен я, человек, в том, что родился в безводной Сахаре и живу охотой? Я никогда не стрелял без нужды!..

Он протянул руки и развязал путы на коленях Рыжего. Не ты первый, кого иссушила пустыня, не ты последний!..

Он больше не боялся солнца. Не боялся жажды, пустыни — ничего не боялся. Последнее, что он увидел, была фигура Рыжего, гордо возвышавшаяся над пустыней. Сильные, стройные ноги верблюда, словно опоры шатра, стояли над головой старого туарега. Рыжий склонился над ним, облизал лоб, обнюхал лицо и одежду. Повернулся, всем телом прикрывая хозяина от лучей беспощадного солнца.

На губах туарега застыли крупицы песка, глаза остекленели. Все вокруг замерло, даже солнце.

«Папа приехал! папа приехал!»

Спустя два дня дети увидели на горизонте движущийся силуэт верблюда. Они бросили игры и с криком помчались навстречу ему, стараясь обогнать друг друга.

Они окружили кольцом величавого махрийца, который проделал такой нелегкий путь и, казалось, ничуть не устал. Он, наверное, ничего и не видел вокруг, кроме бескрайних песков пустыни.

Уздечка была на своем месте и освежеванная тушка газели привязана к седлу… Но само седло пустовало…

Перевод И. Ермакова.

© Перевод на русский язык «Прогресс», 1980.

Камиль Хасан аль-Макхур

Зеленый сундук

Пять лет назад, в первые дни праздника, Салем умер у меня на руках. Эти мучительные мгновения возвращаются теперь ко мне всякий раз, как я ощущаю в воздухе дыхание приближающегося праздника… Это произошло пять лет тому назад, когда Салем кормил всю нашу семью: меня, мать и моего младшего братишку. Само слово «праздник» с тех пор уже не смело сорваться с наших губ. Людские взоры то впивались в нас со всех сторон, то обращались к небесному своду, чтобы не упустить миг, когда молодой месяц возвестит о начале праздника. В эти тягостные минуты, пять лет назад, Салем лежал передо мной с незрячим взором, застывшей на полуоткрытых губах кровью и раздувшимся от воды животом.

Мне до сих пор трудно поверить в то, что Салем умер именно в этот день. Ведь он так любил этот праздник и надеялся еще не раз пережить эти чудесные, наполненные надеждой дни.

В ту ночь я не ложился спать и просидел в чайной у Османа, по соседству от нашего дома. Посетители играли в карты и были радостно возбуждены. Рядом с ними лежали разные мелкие подарки, заранее приобретенные к празднику… Накануне днем Осман, глядя на меня сквозь призму стаканчика с чаем, спросил:

— Махмуд, где же Салем?

— В море, — рассеянно ответил я ему, бросая карту на стол.

Мне кажется, я вновь слышу голос Османа, с ухмылкой провожающего глазами струйку пара:

— О всемогущий аллах! Он что, работает даже по праздникам?

Я снова почти физически ощущаю эти мгновения, словно кто-то ударяет меня ножом в спину… Сколько раз Салем, снисходительно поглядывая на меня и шутливо теребя меня за ухо, говорил:

— Ты уже совсем взрослый мужчина, Махмуд…

И мать тут же спешила мне на помощь, по-женски протяжно произнося:

— Ради аллаха, оставь его в покое…

Подходя к нашему дому в один из последних дней рамадана[13], я неожиданно остро почувствовал, как много Салем значит для меня… Накануне праздника он купил мне новый костюм, младший брат получил множество игрушек, а матери Салем обещал устроить хаджж[14].

Перекинув через плечо свою сумку и уже выходя из дома, Салем тогда с улыбкой шепнул мне:

— Будь осторожнее на улице. Уже поздно…

И сейчас сквозь сон я чувствую, как шипящая морская пена лижет его сильные руки, добывающие для нас кусок хлеба.

В те дни в нашем доме стоял один лишь деревянный зеленый сундук с медными украшениями и с замком, снабженным колокольчиком. Моя мать всегда бережно хранила этот сундук и складывала в его деревянное чрево самые ценные вещи. Самым дорогим сокровищем в то время для нее был праздничный костюм, который Салем купил себе в конце месяца рамадана: серые, тщательно отутюженные брюки, белая рубашка с отложным воротничком и черные лакированные ботинки.

Той ночью, перед самым рассветом, я увидел, как мать коснулась звонкого колокольчика и ласково положила руку на нарядный костюм Салема. Она бросила на него цветочные лепестки и едва слышно пробормотала какие-то слова. Мой же костюм и одежда малыша были небрежно брошены на пол.

Все жили ожиданием праздника, а я думал только о том, когда же мать положит и мой костюм в полупустой сундук с колокольчиком.

Почти на исходе той ночи я, улыбаясь, вошел в дом с красными от бессонницы глазами и беззаботно бросил матери:

— Счастливого года тебе…

Старуха мать подняла на меня глаза, тяжелые веки не могли скрыть ее тоскливого взгляда:

— Что-то случилось с Салемом, Махмуд…

— Скоро вернется. Ты что, боишься за за него?! — раздраженно бросил я, поглядывая то на зеленый сундук, то на свою одежду, валявшуюся на полу.

Мать с усилием подавила тяжелый вздох, рвавшийся из ее груди. Засыпая, я почувствовал, как ее вздохи, словно тонкое лезвие кинжала, пронзают мое сердце, и это лезвие становилось все шире… Меня разбудил непонятный шум у двери нашего дома и душераздирающие вопли матери. Малыш сидел в дальнем углу комнаты, протирая глаза и стараясь понять, что происходит.

Салема уже положили в комнате, и он грустно смотрел на меня своими выпуклыми глазами, как бы прося прощения за нарушенный праздник. Коричневое лицо его сжалось и было неузнаваемым. Живот Салема показался мне огромной дыбящейся волной. На его босых ногах чернели ногти. Слипшиеся зеленые травинки застряли у него между пальцами.

Крики старухи прерывались причитаниями соседей, с нетерпением ждавших прихода праздника:

— О благословенная ночь аллаха!

— Что-нибудь случилось? Это невыносимо!

— У них перевернулась лодка. О аллах всемогущий!

Взгляд Салема застыл на потолке, но мне казалось, что в них мольба о прощении за испорченный праздник.

С того дня каждый год праздник для нашей семьи тонул в слезах. Зеленый сундук с желтыми медными украшениями был заперт навечно. Ключ от него спрятался в складках старой накидки матери, а в его умолкнувшем пустом чреве печально покоился праздничный костюм Салема.

Все, что в ту ночь осталось нам от Салема, — это его старая, засаленная сумка серого цвета. Его одежда пропиталась запахом рыбы, а в доме застоялся воздух бушующего моря. Остекленевшие глаза Салема, каждая морщинка на его лице и раздувшийся, словно вздыбленная волна, живот, казалось, просили нас о чем-то.