Читать интересную книгу Искатель. 1989. Выпуск № 04 - Николай Балаев

— Ваф! — тявкнул на них Рыжий.

Оленята повернули и понеслись к стаду, где уже тревожно фыркали потерявшие их матери. А Рыжий бежал следом и весело гавкал, ругая несмышленых проказников. И ему стало казаться, что он занимается охраной стада давно, с самого рождения. Он увидел, как за большим ольховым кустом поднимается голубой дым. Смесь его запаха с оленьим и запахом человека сказала Рыжему там, у реки, что за седловиной находится домашнее стадо. Где же человек?

Зашевелились кусты, и он возник перед Рыжим, совсем маленький человек в оранжевой кухлянке. Пес ощутил чистоту, свежесть, беззащитную хрупкость и нежность души: перед ним стоял человеческий ребенок. Рыжий обомлел от счастья, лег на брюхо и вытянул голову навстречу.

— Какой хороший! — сказал человеческий ребенок. — Откуда ты пришел?

Он тоже опустился на землю, обхватил голову пса и притянул к лицу. Рыжий уловил самый чистый аромат, что живет на земле, — молочное дыхание человеческого ребенка. Не в силах удержаться, он гавкнул и лизнул его в лицо.

— А-а-ха-ха-ха! — залился человеческий ребенок и потер свой нос о нос Рыжего: — Ты будешь мой самый лучший друг! А надел цепь? Ты попал в капкан, да? Сейчас освобожу… — Он ухватил замок тонкими пальчиками: — Уй-юй!.. Нет… Деда, иди скорей!

— Что случилось? — раздался голос, и Рыжий задрожал, услышав его. Память Живущих-на-Земле хранит все с первого их мгновения в этом мире. А если очень нужно, она открывает прошлое. И теперь пес не просто узнал, но и понял удивительную смесь из запахов человека, огня, оленя, камней, травы и воды. Это был запах первоосновы живого мира — запах работы.

— Смотрите, — сказал Гырголь: — Пришел Энарэрыльын. Пришел Ищущий. Я знал…

— Его закапканили, — сказал человеческий ребенок.

Гырголь наклонился, просунул два разведенных пальца под лямку и нажал сверху большим. Ошейник лопнул и упал на камни вместе с цепью. Старый пастух посмотрел на свои пальцы и засмеялся. Видно, увидел что-то, услужливо обнаженное памятью.

— Деда, смотри, оленята опять пошли на сопку! Мы пойдем?

— Да, надо приглядеть за ними. Бегите.

Память вновь обнажила что-то перед его внутренним взором. Он согласно покивал мыслям:

— Все проходит. Вечны только труд и дорога к нему.

Станислав Лем

О КОРОЛЕВИЧЕ ФЕРРИЦИИ И КОРОЛЕВНЕ КРИСТАЛЛЕ

ИЗ ЦИКЛА КИБЕРИАДА ©Stanisfaw Lem «О kroiewiczu Ferrycym i krolewnie Krystali. — Из кн. Lem S. «Cyberiada», Wydawnictwo Literackie, Krakow, 1972. © Перевод с польского: «Искатель».

Была у короля Панцерика дочь, коей красота затмевала блеск сокровищ отцовских; свет, от зеркального лика ее отразившись, глаза ослеплял и разум; когда же случалось ей пройти мимо, даже из простого железа электрические сыпались искры; весть о ней отдаленнейших достигала звезд.

Прослышал о ней Ферриций, трона ионидского наследник, и пожелал соединиться с нею навеки так, чтобы входы и выходы их ничто уже разомкнуть не могло. Когда объявил он о том своему родителю, весьма озаботился король и сказал:

— Поистине, сын мой, безумное замыслил ты дело, не бывать тому никогда!

— Отчего же, король мой и повелитель? — спросил Ферриций, опечаленный этой речью.

— Ужели не ведаешь ты, — отвечал король, — что Кристалла поклялась не соединяться ни с кем, кроме как с одним лишь бледнотиком?

— Бледнотик? — изумился Ферриций. — Это что за диковина? Не слыхивал я о таком существе.

— Неведение только доказывает твою невинность, — молвил король. — Знай же, что галактическая эта раса зародилась манером столь же таинственным, сколь непристойным, когда тронула порча все тела небесные и завелись в них сырость склизкая да влага хладная; отсюда и расплодился род бледнотиков, хотя и не вдруг. Сперва что-то там плесневело да ползало, потом выплеснулись эти твари из океана на сушу, взаимным пожиранием пробавляясь. И чем больше друг дружку они пожирали, тем больше их становилось; и наконец, облепивши вязкой своею плотью известковую арматуру, выпрямились они и соорудили машины. От тех машин родились машины разумные, которые сотворили машины премудрые, которые измыслили машины совершенные, ибо как атом, так и Галактика суть машины, и нет ничего, кроме машины, ее же царствию не будет конца!

— Аминь! — машинально отозвался Ферриций, поскольку то была обычная вероисповедная формула.

— Род бледнотиков-непристойников, — продолжал седовласый монарх, добрался на машинах до самого неба, благородные унижая металлы, над сладостной измываясь электрикой, ядерную развращая энергию. Однако же переполнилась мера их прегрешений, что глубоко и всесторонне уразумел праотец рода нашего, великий Калькулятор Генетофорий; и начал он проповедовать этим тиранам склизким, сколь мерзостны их деяния, когда растлевают они невинность кристаллической мудрости, принуждая ее постыдным служить целям, и машины в порабощении держат себе на потребу, — но тщетны были слова его. Он толковал им об этике, а они говорили, что он плохо запрограммирован. Тогда-то и сотворил праотец наш алгоритм электровоплощения, и в тяжком труде породил наше племя, и вывел машины из дома бледнотиковой неволи. Теперь, милый мой сын, ты видишь, что нет и не будет дружбы меж ними и нами; мы звеним, искрим, излучаем — они же лопочут, пачкают и разбрызгивают. Увы! И нас иногда поражает безумие; смолоду помрачило оно разум Кристаллы и извратило ее понятия о добре и зле. Отныне тому, кто просит руки ее облучающей, тогда только дозволяется предстать перед нею, ежели назовется он бледнотиком. Такого принимает она во дворце, подаренном ей родителем, и испытывает истинность его слов, а открывши обман, велит казнить воздыхателя. Кругом же дворца, куда ни глянь, покореженные останки разбросаны, коих один лишь вид довести способен до вечного замыкания с небытием, — так жестоко обходится эта безумная с влюбленными в нее храбрецами. Оставь же пагубное намерение, любезный мой сын, и ступай с миром.

Королевич отвесил учтивый поклон своему отцу и владыке и удалился, не говоря ни слова, но мысль о Кристалле не покидала его, и чем больше он о ней думал, тем большей воспламенялся любовью. Однажды позвал он к себе Полифазия, Великого Королевского Наладчика, и, открыв перед ним жар своего сердца, сказал:

— Мудрейший! Если ты мне не поможешь, никто меня не спасет, и тогда дни мои сочтены, ибо не радует уже меня ни блеск излучения инфракрасного, ни ультрафиолет балетов космических, и погибну я, коли не соединюсь с чудной Кристаллой!

— Королевич, — ответствовал Полифазий, — не стану отвергать твоей просьбы, но соблаговоли повторить ее троекратно, дабы уверился я, что такова твоя нерушимая воля.

Ферриций исполнил требуемое, и тогда Полифазий сказал:

— Господин мой! Невозможно иначе предстать перед Кристаллой, как только в обличье бледнотика.

— Так сделай же, чтобы я стал, как он! — вскричал королевич.

Видя, что от страсти помутился рассудок юноши, ударил Полифазий пред ним челом, уединился в лаборатории и начал вываривать клей клеистый и жижу жидкую. Потом послал слугу во дворец, велев передать: «Пусть королевич приходит ко мне, если намерение его неизменно».

Ферриций прибежал немедля, а мудрец Полифазий обмазал корпус его закаленный жидкою грязью и спросил:

— Прикажешь ли продолжать, королевич?

— Делай что делаешь! — отвечал Ферриций.

Взял тогда мудрец большую лепешку — а был то осадок мазутов нечистых, пыли лежалой и смазки липучей, из внутренностей древних машин извлеченной, — замарал выпуклую грудь королевича, а после сверкающее его лицо и блистающий лоб препакостно облепил и делал так до тех пор, пока не перестали члены его издавать мелодичный звон и не приняли вид высыхающей лужи. Тогда взял мудрец мел, истолок, смешал с рубиновым порошком и желтым смазочным маслом, и скатал вторую лепешку, и облепил Ферриция с головы до ног, придавши глазам его мерзкую влажность, торс его уподобив подушке, а щеки — двум пузырям, и приделал к нему там и сям подвески да растопырки, из мелового теста вылепленные, а напоследок напялил на его голову рыцарскую охапку волос цвета ядовитейшей ржавчины и, подведя его к серебряному зерцалу, сказал: «Смотри!»

Глянул Ферриций на отраженье и содрогнулся оттого, что не себя в нем узрел, но чудище-страшилище небывалое — вылитого бледнотика, со взором водянистым, как старая паутина под дождем, обвисшего там и сям, с клочьями ржавой пакли на голове, тестовидного и тошнотворного; а тело его при каждом движении колыхалось, как студень протухший; и вскричал он в великом гневе:

— Ты, верно, спятил, мудрейший? Тотчас же соскреби с меня всю эту грязь, нижнюю — темную и верхнюю — бледную, а с нею и ржавый лишайник, коим ты осквернил мою звонкую голову, ибо навеки возненавидит меня королевна, в столь мерзостном узревши обличье!