Читать интересную книгу Ночь. Рассвет. Несчастный случай (Три повести) - Эли Визель

— Кто убьет его? — спросил я Гада.

— Ты, — ответил он.

— Я? — воскликнул я, не веря своим ушам.

— Ты, — повторил Гад. — Это приказ Старика.

Казалось, меня ударили кулаком в лицо. Земля разверзлась под моими ногами, и я рухнул в бездну, где царил вечный ужас.

— Это война, — говорил Гад.

Его голос доносился словно издалека, я едва разбирал слова.

— Это война. Не терзай себя.

Я продолжал падать, голова кружилась. «Завтра я убью человека, — подумал я. — Я убью человека, завтра».

Меня зовут Элиша. В то время мне было восемнадцать лет. Гад завербовал меня для Движения и привез меня в Палестину. Он сделал меня террористом.

Я встретил Гада в Париже куда приехал прямо из Бухенвальда сразу после войны. Когда американцы освободили Бухенвальд, они предложили отправить меня домой, но я отказался. Мне не хотелось воскрешать детство, увидеть наш дом в чужих руках. Я знал, что мои родители погибли, мой родной город оккупирован русскими. Какой смысл возвращаться обратно? «Нет, спасибо, — сказал я, — мне не хочется домой».

— А куда же ты хочешь поехать?

Я сказал, что не знаю, мне, вообще-то, безразлично.

Пробыв пять недель в Бухенвальде, я сел в поезд, идущий в Париж. Франция предоставила мне убежище, и, едва я добрался до Парижа, комитет по делам беженцев отправил меня на месяц в молодежный лагерь в Нормандии.

Когда я вернулся из Нормандии, та же организация подыскала мне меблированную комнату на Рю де Маро и начала платить пособие, которое покрывало мои повседневные расходы и стоимость уроков французского языка. Я брал их каждый день, кроме субботы и воскресенья, у некоего усатого месье, как его звали — я позабыл. Я хотел овладеть языком в достаточной мере, чтобы записаться на курс философии в Сорбонне.

Изучение философии привлекало меня потому, что я хотел понять значение событий, жертвой которых я стал. В концентрационном лагере, в гневе и отчаянии, я возопил против Бога и против человека, который, казалось, унаследовал только жестокость своего создателя. Теперь я стремился беспристрастно переоценить свой бунт, взглянуть на него с позиций сегодняшнего дня.

Меня одолевало множество вопросов. Где искать Бога? В страдании или в мятеже? Когда человек в самом деле становится человеком? Когда он покоряется или когда протестует? Куда ведет его страдание? Очищает оно его или превращает в зверя? Я надеялся, что философия даст мне ответ. Она освободит меня от воспоминаний, от чувства вины. Философия избавит меня от них или хотя бы придаст им конкретную форму при свете дня. Итак, я поставил себе цель: записаться в Сорбонну и посвятить себя этим исканиям.

Но ничего из этого не вышло, и Гад был тем человеком, который заставил меня бросить мою первоначальную затею. Если я так и остался вопросительным знаком, то виновен в этом Гад.

Однажды вечером в мою дверь постучали. Я пошел открывать, недоумевая, кто бы это мог быть. У меня не было в Париже ни друзей, ни знакомых, и большую часть времени я проводил у себя в комнате, читая книжку или, прикрыв глаза руками, размышляя о прошлом.

— Я хочу поговорить с тобой.

В дверях стоял молодой человек, высокий и стройный. Его плащ придавал ему сходство не то с детективом, не то с авантюристом.

— Войдите, — сказал я после того, как он уже вошел.

Он не снял плаща. Молча он прошел к столу, взял оттуда несколько книг, полистал их и положил на место. Затем он повернулся ко мне.

— Я знаю, кто ты такой, — сказал он. — я все о тебе знаю.

У него было загорелое, выразительное лицо. Его волосы были встрепаны, одна прядь все время спадала на лоб. Твердый, почти жесткий рот оттенял доброту, внутреннюю силу и ум, которые светились в его глазах.

— Что ж, вам повезло, я сам почти ничего о себе не знаю.

На его губах возникла улыбка.

— Я пришел не для того, чтобы говорить с тобой о прошлом.

— Будущее меня мало интересует, — ответил я.

Он no-прежнему улыбался.

— Будущее? — спросил он. — Ты очень к нему привязан?

Мне стало неловко. Я не понимал его, суть его вопросов ускользала от меня. Что-то в нем меня раздражало, вероятно, то преимущество, которым он обладал предо мной. Ведь он знал, кто я, а мне даже не было известно, как его зовут. Он смотрел на меня, словно старый знакомый, и так выжидательно, что в какой-то миг мне показалось, что он ошибся и с кем-то меня путает, что он пришел совсем не ко мне.

— Кто вы? — спросил я. — Что вы хотите от меня?

— Я — Гад, — сказал он резким голосом, как Судто излагая некую каббалистическую сентенцию, которая содержит в себе ответ на любой вопрос. Он произнес: «Я Гад» с такой же интонацией, с какой Господь говорил: «Я есть сущий, который пребудет».

— Отлично, — сказал я, испытывая страх и любопытство. — Вас зовут Гад. Рад познакомиться. А теперь, когда вы представились, не могу ли я узнать цель вашего визита? Что вам нужно от меня?

Его пронзительные глаза, казалось, видели меня насквозь. Несколько секунд он сверлил меня своим всепроникающим взором, а затем сказал совершенно обыденным тоном:

— Я хочу, чтобы ты отдал мне свое будущее.

Воспитанный в хасидской традиции, я не раз слышал удивительные истории о Мешулахе[5], таинственном посланце судьбы, для которого нет ничего невозможного. Его голос заставляет человека трепетать, ибо послание, которое он несет, могущественнее, чем сам гонец, и тот, кому оно предназначено, едва ли в силах его выслушать. Кажется, что каждое слово этого послания исходит из абсолютного, бесконечного источника, его смысл устрашает и восхищает одновременно.

— Гад — это Мешулах, — подумал я. Не внешность его навела меня на такую мысль, но то, что и как он говорил.

— Кто вы? — снова спросил я в ужасе.

Что-то подсказывало мне, что в конце того пути, по которому мы пойдем вместе, я встречу другого человека, очень похожего на меня, и я его возненавижу.

— Я посланец, — сказал он.

Я почувствовал, что бледнею. Мое предчувствие было верным. Он был посланцем, человеком, посланным судьбой, и я ни в чем не мог отказать ему. Я должен был пожертвовать для него, даже надеждой, если он потребует.

— Вам нужно мое будущее? — спросил я. — Но зачем оно вам?

Он снова улыбнулся, но холодно и высокомерно, как человек, обладающий властью.

— Можешь себе представить, что в моих руках оно обернется сплошным воплем, — сказал он, и глаза его страшно сверкнули. — Вначале оно станет воплем отчаяния, потом воплем надежды. И, наконец, раздастся вопль торжества!

Я сел на кровать, уступив ему единственный в комнате стул, но он продолжал стоять. В хасидских легендах посланец всегда изображался стоящим как будто его тело должно служить связующей нитью между небесами и землей. Он стоял передо мной в своем плаще, казалось, он никогда не снимает его, и плащ стал неотъемлемой частью его тела. Голова его склонилась к правому плечу, глаза сверкали яростью. И он начал рассказывать мне о Движении.

Он непрерывно курил. Но даже зажигая новую сигарету, он продолжал искоса поглядывать на меня и не умолкал ни на минуту. Он говорил до рассвета, а я слушал его, разинув рот. Точно так же, словно ребенок, я слушал седого учителя, который открывал мне таинственный мир кабалы, где каждая мысль — это история, а каждая история, даже если она связана с жизнью духа, — подобна отблеску вечности.

В ту ночь Гад рассказал мне о Палестине и о давней мечте еврейского народа — возродить независимую родину, такую, где каждый человек чувствовал бы себя свободным. Он также поведал мне об отчаянной борьбе, которую Движение вело с англичанами.

— Британское правительство послало сто тысяч солдат, чтобы поддержать так называемый порядок. Нас в Движении не больше сотни, но мы внушаем им страх. Ты понимаешь, о чем я говорю? Мы заставляем англичан — да, англичан, — дрожать! — Казалось, его сверкающие темные глаза наводили страх на сто тысяч человек, одетых в военную форму.

Я впервые услышал рассказ, в котором евреи не были теми, кто должен бояться. До сих пор в моем представлении евреи скорее олицетворяли собой трепет истории, нежели тот ветер, который заставляет ее трепетать.

— Парашютисты, полицейские собаки, танки, самолеты, автоматы, палачи — все они боятся. Святая Земля превратилась для них в страну страха. Они не осмеливаются выходить на улицы по ночам, взглянуть в глаза девушке — ведь она может пальнуть им в брюхо, погладить ребенка по голове — а вдруг он швырнет в них ручную гранату. Они опасаются говорить и молчать. Они боятся.

Час за часом Гад рассказывал мне о голубых ночах Палестины, об их спокойной безмятежной красоте. «Ты выходишь вечером с женщиной, ты говоришь ей, что она прекрасна и что ты любишь ее — и двадцать столетий слушают твои слова. Но для англичан ночь лишена красоты. Для них каждая ночь раскрывается и захлопывается, как могила. Каждую ночь мрак поглощает двоих, троих, дюжину солдат, они исчезают навсегда».