головорезы, которые убивали и насиловали бы, если б могли. Да, да, именно такие, какие есть, причесанные и приодетые. Душегубы! Как возможно жить среди них? Подобно им? Куда это приведет? Никуда, и все это знают. Однажды мы все умрем, и потом не будет ничего. И это тоже знают все. Так почему же они продолжают участвовать в этом? Почему никто из них не сбежал в один прекрасный день, как хотим сделать мы со Стэном?
Я сижу на ступеньках нашего дома и не перестаю мучить себя вопросами. Может, это безымянная вещь, о которой нельзя говорить, может, именно она свела с ума эту вселенную? Та самая, что открыла во мне поток бессмысленной речи. Ведь не только я в этом мире разговариваю сама с собой? Есть ведь еще кто-то, кто ведет себя так же странно, как и я? Не знаю.
Все, что меня интересовало раньше, исчезло: кони, актрисы, названия растений из маминого сада и даже музыка, которую мы слушали. Они испарились, их унесло моим бесконечным монологом. Я пристально вглядываюсь в эту безымянную улицу, где жизнь течет без всякого смысла. Тех людей, что здесь умрут, заменят другие, и они не будут думать об ушедших. А надо мной, на небе, сияют звезды, ледяные и безразличные. Хотелось бы, чтобы хоть для меня жизнь имела смысл.
Мой рост метр шестьдесят один, и я чувствую себя немного одинокой.
* * *
Этим вечером мы были в «Кристалле», единственном кинотеатре в Бердсли, но он даже не попытался меня поцеловать. Он так элегантен, так деликатен, что, надо полагать, поцеловать девушку в кинотеатре для него было бы слишком грубо. Я даже не помню фильма, потому что витала где-то в облаках. Это была какая-то бессмыслица о гангстерах. В конце фильма жгучая брюнетка получает пулю, и так ей и надо, ведь это именно из-за нее главный герой впутался в глупости. Вот и все, что я помню. Зато я слышала дыхание Стэна, каждое подрагивание его кожи. Когда Стэн захотел поговорить о фильме, провожая меня домой, он наверняка счел меня идиоткой. Я сказала, что мне не понравилось, что в жизни роковая красотка жива и хохочет себе. Ему тоже фильм показался средненьким, слишком стереотипным, по его словам.
Запомнились мне только новости, тот репортаж о денацификации Германии и кадры с детьми из гитлерюгенда, в унисон кричавшими «Heil Hitler» на большом стадионе. Получалось H.H., как Humbert Humbert (так Гумми иногда представляется людям). Я еле сдержалась, чтобы не рассмеяться, но остановила себя, а то Стэн бы спросил, что со мной. Потом был другой сюжет про Комиссию по антиамериканской деятельности, про красных и про опасность, которую они представляют для Соединенных Штатов. Оказывается, множество актеров – коммунисты, русские шпионы. Тут на меня снова накатил смех, потому что я подумала, а вдруг Гумми тоже из этих красных, которые проникли к нам. Раз уж он постоянно отказывается посещать родительские собрания, не ходит ни с кем выпить по стаканчику перед ужином, приехал из Европы и так далее. По словам Стэна, вся эта история с красными – чушь. Просто какие-то политики хотят выслужиться перед Вашингтоном и создали эту комиссию ради политического выживания. Не знаю. По мне, чтобы выжить, необходимо просто любить. Любить так, как я люблю Стэна, но я ему ничего не сказала.
Когда мы подошли к моей улице, он положил руки мне на плечи. Это было первое прикосновение за весь вечер. Правда, он быстро убрал их, словно совершил ошибку, пожелал мне спокойной ночи и исчез в ночи. А я теперь иду сопротивляться Гуму – H.H.! Когда в скором времени он толкнет дверь моей комнаты, я выкрикну ему: «Heil, красный, я тебя сдам!» И он увидит, как мне было хорошо в «Кристалле» с подружками! Ха-ха-ха!
* * *
Он поцеловал меня в губы, и я полностью растворилась, улетела. Мои ноги… я перестала их чувствовать, а сердце так и рвалось выскочить из груди. Поцелуй-то был всего лишь для постановки, простое касание губ (Стэн играет жениха в этой американской пьесе, не такая уж она и слюнявая). Перед репетицией я была уверена, что сыграю сцену с поцелуем не особо заморачиваясь, мне даже казалось, что она немного слабовата. Детские штучки с претензией на поэтичность, смехотворная манерность: притвориться, что коснулись друг друга губами. Но нет, мне снесло голову.
Я в первый раз по-настоящему поцеловала кого-то. По-настоящему.
Как это было странно! Даже без направленных на нас прожекторов мы были освещены, над нами сиял светящийся ореол, он вырисовывал округлость мира. Мы были вдвоем, одни на этой сцене, будто нагие. Такие нагие, как не был никто другой до нас. Вкус рая.
Так вот каким должен был стать этот поцелуй! Я чувствовала себя обнаженной, а пространство вокруг меня будто сузилось на время театрального поцелуя – порывистое, оно ожидало будущего. На протяжении этого короткого момента я наконец принадлежала миру, снова обрела в нем свое место. После, вечером, за рабочим столом в своей комнате я вспоминаю класс, миссис Гумбольдт, которая говорит нам не стесняться… Я вижу все это так четко, и даже эта деревянная сцена, которая казалась мне смешной, выглядит теперь идеальной.
В воскресенье Стэн пригласил меня покататься вместе на велосипеде. Хочет показать мне какое-то место за городом, которое ему нравится. Я убью ради этого. Ради того, чтобы Гум разрешил мне провести целых полдня с этим мальчиком. И чтобы мы снова поцеловались: я хочу раствориться и принадлежать.
* * *
Уже две недели я вижу Стэна каждый день, и постепенно мне начинает казаться, что Гум понемногу исчезает. Даже когда ужинает рядом со мной, он какой-то неосязаемый. Он – туман, который рассеивается от малейшего луча солнца, от малейшего проблеска света, как только я открываю глаза. А Стэн, наоборот, приобретает ясные очертания. Его кожа во мне, я чувствую ее, ощущаю ее сильнее, чем простыни на моей постели или чем вкус шоколада. Он более жгуч, он сильнее и живее, чем все, что меня окружает. Он мягче перьев моей подушки и причиняет мне более глубокую боль, чем самые острые ножи. Он реальнее, чем моя жизнь с Гумом, чем вся моя жизнь. Я полюбила его с первого взгляда, с первого сказанного им «привет», и даже раньше. Полюбила его еще до нашего приезда сюда или даже до моего рождения.
Смог бы только он полюбить меня, хотя бы на миг, на минуту, я бы умерла без страха, и моя никчемная