Читать интересную книгу Теракт - Ясмина Хадра

— Здесь не проходной двор.

— Мне очень жаль, но это единственный способ вас увидеть.

— Все равно это не причина.

— Мне необходимо с вами поговорить.

— О чем?

— Я доктор…

— Мне известно, кто вы. Это я распорядился, чтобы вас не подпускали к мечети. Не понимаю, что вы рассчитываете найти в Вифлееме, и не думаю, что ваше присутствие здесь имеет смысл.

Он кладет Коран на пюпитр и поднимается на ноги. Он маленького роста, изнурен аскезой, но все его существо излучает энергию и непоколебимую убежденность.

Он не сводит с меня поразительно черных глаз.

— Вам здесь не рады, доктор Джаафари. К тому же вы не имеете права входить в это святилище, не разувшись и не совершив омовения, — добавляет он, отирая пальцем уголки рта. — Теряя голову, сохраняйте все-таки подобие корректности. Здесь место отправления культа. Мы знаем, что вы колеблющийся мусульманин, почти ренегат, что вы сошли с пути ваших предков и отклонились от их устоев, что вы давно отступили от их Дела, предпочтя другую нацию… Я неправ?

Видя, что я молчу, он корчит гримасу глубокого отвращения и нравоучительно провозглашает:

— Так что я не вижу, о чем нам с вами говорить.

— О моей жене!

— Она мертва, — отвечает он сухо.

— Но я еще не надел траур по ней.

— Это ваши проблемы, доктор.

Сухость его тона в сочетании с быстротой ответа выбивает почву у меня из-под ног. Я не могу поверить, что человек, которого считают близким к Богу, может быть так далек от людей, так равнодушен к их горю.

— Мне не нравится, как вы со мной разговариваете.

— Вам много что может не нравиться, доктор, но я не думаю, что это вас извиняет. Не знаю, кто занимался вашим воспитанием, ясно одно — хорошей школы вы не прошли. К тому же у вас нет никакого права напускать на себя оскорбленный вид или считать, что вы выше прочих смертных. Ни положение в обществе, ни отвага вашей супруги — замечу вскользь — никоим образом не поднимают вас в наших глазах. Для меня вы жалкий и несчастный человек, убогий сирота без веры и спасения, который, словно сомнамбула, блуждает при свете дня. Умей вы ходить по воде — и это не смыло бы с вас отверженности, которую вы собой воплощаете. Ибо незаконнорожденный сын — не тот, кто не знает своего отца, но тот, у кого нет точек опоры. Из всех паршивых овец такую овцу жальче всего, но она не заслуживает того, чтобы лить по ней слезы.

Он окидывает меня презрительным взглядом с ног до головы, словно вот-вот зубами вцепится:

— А теперь уходите. Вы наводите порчу на этот храм.

— Не смейте…

— Вон!

Его рука, разящая, как меч, протягивается к портьере.

— И еще одно, доктор: зазор между интеграцией и изгойством так невелик, что малейший перегиб может все испортить.

— Тоже мне, озаренный свыше!

— Просвещенный, — поправляет он.

— Думаете, на вас возложена божественная миссия?

— Она возложена на всякого, кто храбр. В противном случае это всего лишь тщеславный и неправедный эгоист.

Он хлопает в ладоши. Входит ученик, явно подслушивавший под дверью, и снова берет меня за плечо. С ожесточением сбросив его руку, я поворачиваюсь к имаму.

— Я не уеду из Вифлеема до тех пор, пока не поговорю с ответственным лицом вашего движения.

— Прошу вас, выйдите отсюда, — говорит имам, вновь берясь за книгу на подставке.

Он садится на подушку и делает вид, что меня нет в комнате.

Ким звонит мне на мобильный. Она очень обижена тем, как я улизнул. Желая загладить вину, я соглашаюсь, чтобы она приехала за мной в Вифлеем, и назначаю ей свидание у авторемонтной мастерской при въезде в город. Оттуда мы едем к моей молочной сестре, которая все еще не оправилась от вчерашнего приступа.

Я убежден, что люди имама обязательно появятся, и мы сидим у постели Лейлы. Вскоре приходит Ясер. Он видит, что Ким хлопочет возле его жены, и даже не интересуется, кто это — моя подруга или приехавший по вызову врач. Мы уходим в другую комнату и разговариваем. Чтобы я не испортил ему остаток дня, он говорит, говорит: как трудно управляться с маслобойней, какие огромные у него долги, как его шантажируют кредиторы. Я слушаю; наконец он выдыхается. Теперь моя очередь; я рассказываю о короткой встрече с имамом. В ответ он только кивает; глубокая складка ложится у него меж бровей. Из осторожности он не позволяет себе никаких комментариев, но и так понятно: он серьезно обеспокоен тем, как меня принял имам.

Вечером, видя, что никто так и не пришел, я направляюсь к мечети. В переулке на меня нападают двое. Один, схватив меня за шиворот, пинает под колени; я оседаю, и в это время второй коленом бьет меня по ляжке. Спрятав больное запястье под мышку и локтем прикрыв лицо, я сворачиваюсь клубком, пытаясь защититься от сыплющихся со всех сторон ударов. Двое бьют с ожесточением, обещая прикончить меня, если я еще раз суну сюда нос. Я хочу подняться, пытаясь сообразить, где ворота; они выволакивают меня на середину проезжей части, лупят по спине и по ногам. Прохожие, едва свернув в переулок, мгновенно ретируются, оставляя меня в руках вошедших в раж парней. Удары, крики — и вдруг что-то вспыхивает у меня в голове, я теряю сознание…

Придя в себя, я вижу, что окружен стайкой мальчишек. Один из них спрашивает, не умер ли я, другой отвечает, что я, наверное, пьян — и все разом отскакивают прочь, когда я сажусь.

Спустилась ночь. Я бреду кое-как, хватаясь за стены; ноги подкашиваются, в голове гудит. Словно акробат по проволоке, добираюсь до дома сестры.

— Боже мой! — вскрикивает Ким.

При помощи Ясера она укладывает меня на скамейку с мягким сиденьем и расстегивает мою рубашку. С облегчением видит, что на моем теле нет следов ни холодного, ни огнестрельного оружия — одни ушибы и ссадины. Оказав мне первую помощь, она бросается к телефону, чтобы вызвать полицию, от чего Ясер чуть не падает с сердечным приступом. Я говорю Ким, что об этом и речи быть не может, что я не собираюсь отсюда уходить, особенно после того, как меня избили. Она спорит, говорит, что я спятил, умоляет, чтобы мы немедленно уехали в Иерусалим; я категорически отказываюсь. Ким понимает, что ненависть совершенно ослепила меня и я ни за что не откажусь от идеи, засевшей у меня в голове.

На следующий день, совершенно разбитый, с болью во всем теле, я снова иду в мечеть. Никто не вышвыривает меня оттуда. Немногочисленные прихожане, видя, что я не становлюсь на молитву, думают, что я дурачок, который забрел сюда случайно.

Вечером кто-то звонит Ясеру по телефону и говорит, что через полчаса за мной заедут. Ким предупреждает: это ловушка, тут и сомневаться нечего; мне все равно. Я устал дразнить дьявола и получать от него одни пинки из пустоты, я хочу видеть его самого, даже если мне придется заплатить за это остатком жизни.

Сначала появляется мальчишка. Он говорит, чтобы я шел за ним, и отводит на площадь. Здесь эстафету принимает подросток, с которым я долго скитаюсь по окутанному мраком поселку, подозревая, что он кружит нарочно, чтобы меня запутать. Наконец мы останавливаемся у ветхой лавчонки. Железная штора на входе наполовину опущена; нас поджидает какой-то мужчина. Отпустив парня, он предлагает мне следовать за ним внутрь. В конце коридора с валяющимися на полу пустыми ящиками и распотрошенными коробками меня встречает второй мужчина. Мы пересекаем крошечный дворик и попадаем во внутренний двор; он скупо освещен. Потом в пустой комнате меня просят снять одежду и надеть спортивные брюки и новые сандалии. Провожатый объясняет, что таковы меры предосторожности: люди из Шин-Бет[1] вполне могли прикрепить мне на одежду микрочип, чтобы в любой момент знать, где я нахожусь, — и удостоверяется, что нигде на моем теле нет ни микрофона, ни иного электронного устройства. Примерно через час за мной приезжает небольшой фургон. Мне завязывают глаза и кладут на пол лицом вниз. Машина кружит бесконечно долго; наконец я слышу, как скрипят ворота, открываясь и потом закрываясь. Лает собака, кто-то цыкает на нее. Чьи-то руки поднимают меня, убирают повязку. Я стою в большом дворе; на другом его конце видны силуэты вооруженных людей, словно вросшие в землю. В этот миг колючая дрожь пробегает у меня по спине; мне становится страшно, я чувствую себя мышью в мышеловке.

Водитель фургона крепко берет меня за локоть и подталкивает к дому справа. Дальше он не идет. Высокий парень с ухватками деревенского силача ведет меня в комнату для гостей. Пол в ней покрыт льняным ковром; молодой человек в черном, вышитом по воротнику и рукавам камисе распахивает мне навстречу объятия.

— Брат Амин, принимать тебя в моем скромном жилище — редкая честь, — говорит он с легким ливанским акцентом.

Его лицо мне совершенно незнакомо. Сомневаюсь, чтобы я видел его раньше. Он красив: светлые глаза, тонкие черты лица, которое портят только усы, слишком пышные, чтобы быть настоящими; ему вряд ли больше тридцати.