него в памяти и избавляя его от отчаяния и подавленности. Чем реалистичнее изображение, тем полнее оно выполняет свою задачу. До М. Грюневальда никто не изображал крест сколоченным из кривых уродливых стволов, плохо оструганных и кое-как сбитых. Даже такой страстный поборник реализма в живописи, как Антонелло да Мессина, ограничился тем, что привязал двух разбойников к искривленным и подстриженным деревьям. Однако его Христос был подвешен как веретено, строго по оси, на двух гладких брусьях, сколоченных под прямым углом. Здесь же горизонтальная балка прогнулась под давлением рук Иисуса, слишком коротких, чтобы достать до ее концов. Впервые мы ощущаем вес его тела, чуть не падающего с креста у нас на глазах, избитого кнутом, со свисающими лоскутками уже начинающей разлагаться плоти. Кажется, что из его искаженного рта вырывается последний хриплый вопль, что его руки цепенеют, раскинутые в стороны, перекрученные настолько, что в них возникает трупное окоченение. Это безумие человека, ощущающего, как душа покидает его тело. Это момент, когда Христос осознает всю свою слабость.
«Грюневальд, словно проповедник, взывающий к чувствам паствы в Страстную неделю, – пишет Эрнст Гомбрих, – излагает все ужасающие подробности крестных страданий: тело Христа корчится в предсмертных судорогах, в гноящиеся раны вонзаются шипы тернового венца, кровавые пятна кричат с позеленевшей плоти»[73]. Кровь стекает вдоль по деревянному кресту и капает на землю в том месте, где опустилась на колени Мария Магдалина, ее пальцы так тесно переплетены, как если бы ей удалось почувствовать страдания учителя. На ее лице не осталось даже следа былой привлекательности, страдание состарило ее, тело и руки Магдалины напряжены, как туго натянутая тетива: потерянно и удрученно смотрит она сквозь покрывало, спадающее ей на глаза, на истерзанное тело Христа.
Если принять во внимание тот факт, что в те же самые годы, когда Маттиас Грюневальд трудился над этим Распятием, Микеланджело расписывал свод Сикстинской капеллы, то становится понятно, каким было его отношение к Страстям Господним, а также настроение христиан, живших накануне грандиозной протестантской Реформации. Чтобы противодействовать оппозиции скептически настроенных и раздраженных монахов, таких как Мартин Лютер, антониты проникали в самые темные уголки человеческой души, выставив на всеобщее обозрение картину, написанную художником, свободным от преклонения перед общепринятыми возрожденческими канонами, готового превзойти совершенство Буонаротти, продемонстрировав мастерство и напряженность, которых не суждено было достигнуть ни одному итальянскому живописцу того времени. Возможно, это могло произойти только в Германии: через несколько столетий именно здесь появятся ростки новой романтической живописи, а затем жестокие и кошмарные сюжеты экспрессионистов. «Реализм, с которым Грюневальд изображает мертвое тело Христа на кресте, отличается жестокостью, которую не смогли превзойти даже самые безумные из испанцев […], – пишет Луи Рео[74], – обостренная чувствительность истинного мистика находит выражение в изображении страшного и отталкивающего. Никто не смог превзойти этого немецкого художника в изображении разлагающейся плоти, фосфоресценции гниющего тела и всепоглощающего воздействия, которое оказывает безумие на тело человека, каково бы ни было его имя: Геракл или Иисус Христос».
Если бы художник не поместил справа от креста святого Иоанна Крестителя, сопровождаемого ангелом, то в этой сцене не оставалось бы ни малейшего намека на надежду. Отвратительная бойня, икона безумия, мгновенно отделившая Мессию от его миссии, Сына Божьего от Бога Отца, это самое очевидное доказательство утраты остатков разума, ощущаемое даже Иисусом в этот страшный момент. Уж если даже Христос не вынес выпавших на его долю мучений, то обычный человек, находящийся во власти безумия, заслуживает только изоляции. Он представляет опасность для общества и не заслуживает жалости. Его заключают в специальное место, где бы он никому не смог причинить зла.
Социальный вопрос
Среди тех, кто изучал феномен безумия, и прежде всего его понимание в эпоху Средних веков, был Мишель Фуко, который, без сомнения, является автором великолепных трудов, посвященных этому периоду. Его исследование отталкивается от очень конкретных данных: ко времени завершения крестовых походов во всем христианском мире можно было насчитать почти двадцать тысяч лепрозориев. В 1266 г. Людовик VIII провел перепись и только во Франции насчитал их две тысячи, из которых сорок три в Париже. Настоящая чрезвычайная ситуация. Речь не шла о госпиталях, в которых бы пытались лечить это заболевание, принесенное крестоносцами со Святой земли, скорее это были места, в которых больных изолировали, чтобы избежать контакта с ними. Возможно, что именно благодаря таким радикальным мерам примерно через двести лет распространение заболевания удалось остановить. Тогда многие из лепрозориев опустели и утратили свои функции.
«Проказа отступает, и с ее уходом отпадает надобность в тех местах изоляции и том комплексе ритуалов, с помощью которых ее не столько старались одолеть, сколько удерживали на некоей сакральной дистанции, как объект своего рода поклонения навыворот, – пишет Фуко. – Но есть нечто, что переживет саму проказу и сохранится в неизменности даже в те времена, когда лепрозории будут пустовать уже не первый год, – это система значений и образов, связанных с персоной прокаженного; это смысл его исключения из социальной группы и та роль, которую играет в восприятии этой группы его навязчивая, пугающая фигура, отторгнутая от всех и непременно очерченная сакральным кругом»[75].
Новыми больными, которых следовало избегать и изолировать от общества, были сумасшедшие, очень часто становившиеся жертвами собственного безумия и представлявшие физическую опасность для окружающих, но прежде всего угрозу для психического равновесия и спокойствия общества.
До того как были приняты эти меры, безумных часто можно было встретить в окрестностях городов или на ярмарках. Они скитались без цели, не имея ни имени, ни дома. Их сторонились и избегали, справедливо опасаясь непредсказуемости их поведения, у этих несчастных парадоксальным образом сочетались угрозы и гримасы, смех и плач, взрослая внешность и инфантильное поведение.
В особенности в Германии безумие ощущалось как проблема, требовавшая обсуждения и решения со всей возможной серьезностью. Не случайно, что немец Себастьян Брант стал автором «Корабля дураков», знаменитого сатирического сочинения, написанного им в 1494 г. Эта книга, пользовавшаяся громким успехом, а также иллюстрированная ксилографиями Альбрехта Дюрера, вдохновляла многих художников. Не только Эразм Роттердамский, которого Narrenschiff[76] вдохновил на написание «Похвалы глупости», но также Иерони́м Босх, посвятивший Stultifera navis[77] дощечку, на которой были воспроизведены все насмешки и издевательства, которым подвергались сумасшедшие в конце XV в.
Как часть полиптиха, включавшего также «Аллегорию удовольствий», «Бродячего торговца» и «Смерть скряги», «Корабль дураков» (рис. 22) представлял собой аллегорию грехов, ведущих людей к погибели. Однако явный морализаторский посыл этих изображений не помешал И. Босху выразить самые непримиримые суждения касательно жестокого обращения с умалишенными. Там, где не было возможности изолировать больных, предпочитали погрузить их на