История про то, что два раза не вставать (2016-02-07)
Прочитал тут крик души об авторской песне.
Надо сказать, что у меня случаются читатели, что спрашивают, отчего я так ненавижу авторскую песню — но обиженному читателю нельзя ничего объяснять, это решительно невозможно.
Меж тем, я действительно тут один из этих — что-то вроде бежавшего из РСФСР недобитка, что без пиетета рассказывает о нравах и ужасном Троцком, что ест детей в Кремле. Я и сам мычал у костров, чего скрываться.
И вот какой-то человек ругался: "А ломился народ в советские барды по причинам банальным.
Те, кто был не без таланта, делали это профессией и рубили бабло без роздыху <…> А те, кто с дарованием и мозгами поскромнее, размер выручки компенсировали халявным пьянством и блядством. И все их квартирники традиционно заканчивались безобразной пьянкой и похабной еблей.
Эта сторона артистической жизни привлекала и многочисленных клоунов, освоивших десяток аккордов и выучивших дежурный репертуар из Галича и Клячкина.
Приходил такой обсос в несвежем свитере в компанию, и становился на вечер звездой. И портвешка ему подливали и хозяйка квартиры ночевать оставляла. И такой образ жизни можно было вести не в 17–20 лет, а будучи уже вполне седым и облезлым кобелем" — а потом, дескать, как встряхнуло рынок, так всё и кончилось.
Это довольно парадоксальный текст. Он одновременно — и правда, и вовсе нет.
Первый парадокс в том, что жизненный канон "пришли-выпили-запели-поебались" умереть в принципе не может.
Второй в том, что хоть советская интеллигенция с горящими глазами и самосознанием на уровне "Демократической платформы в КПСС" стала смешной (она не сдохла, но вот стала смешной — и вот в этом разница), и просто переродилась.
Вообще, интересно, как и какое явление становится в обществе смешным, даже больше — таким мальчиком для битья.
Нет юмористической программы, где не появлялся бы комик в толстом свитере и шапочке, исполняя очередное "Над костром пролетает снежинка, Как огромный седой вертолет".
И спрос на песенную сентиментальность не пропал (он просто не может пропасть). Появились не менее смешные группы людей, плачущих под "Братишка-отдал-мне автомат-в-горах- погибает-отряд". (А отряд действительно погибает, чего уж там, но эта эстетика вне замкнутого круга вызывает только смех).
Ну, вот Шаов, не к ночи будь упомянут (с удивлением отметил возникшую по ссылке пятилетней давности активность) появился — который вовсе не выдуманная высокая интеллигенция, а певец зощенковского персонажа-люмпена.
Тут, кстати, возник хороший вопрос — о работе чекистов с рок-клубами общество узнало, но отчего нет такой же истории (как более очевидной) с клубами самодеятельной песни. Мемуар побрившегося бородача о сложной игре с со сверстником, только притворявшимся инструктором комсомольского райкома.
Меня интересует, если честно сказать, не феномен исполнения стихов под гитару, а именно феномен маленьких групп, которые цементируется этим обрядом.
Не огромные поляны, а кухни и костры.
Не эта вселенская "груша", а маленькие человеческие компании.
Впрочем, сейчас, может и прикатит новая волна сентиментальности.
Правда, нынче мир сложнее — изготовлено множество устройств для простого извлечения звуков, а в давние времена этих устройств не было — только шиховская гитара (фабрика закрылась семь лет назад, если что).
Извините, если кого обидел.
07 февраля 2016
Царь обезьян (День российской науки. 8 февраля) (2016-02-08)
Ветер свистел в пустых клетках питомника.
Заведующий второй лабораторией (первой, впрочем, давно не существовало) смотрел через окно, как сотрудники перевязывают картонные коробки и укладывают их в контейнер. Собственно, и второй лаборатории уже не было, заведовать стало нечем. Сейчас они вывозили только самое важное — то, чем предстояло отчитываться за чужие деньги. Заведующий понимал, что это не просто графики и цифры — для кого-то это будущая работа за океаном, и папки в коробках станут для него залогом сытой жизни.
А пока он сидел с заместителем и, пользуясь служебным положением, пил виноградный самогон из лабораторной посуды. Самогон было достать куда проще, чем спирт, и запас был велик.
Ещё один человек наблюдал за погрузкой, казалось, не шевелясь.
Старик-сторож сидел на лавочке и смотрел, как запирают и пломбируют контейнер на грузовике. Точно так же смотрели на происходящее обезьяны из своих клеток.
Он всю жизнь состоял при этих обезьянах, причём сначала думал, что это обезьяны состояли при нём.
Старик стал сторожем давным-давно, когда вернулся в этот приморский город со странным грузом. С тех пор он видел обезьян больших и маленьких, умных и глупых. Он видел, как они рождаются и как умирают — и он жёг их, умерших своей смертью или павших жертвой вивисекции и точно так же исчезнувших в большой муфельной печи.
Старик был ветераном — в разных смыслах и оттенках этого слова. Вернее, во всех — когда-то его отец поднял красный флаг над домом губернатора, а затем они вместе ушли в Красную гвардию. Отца убили через месяц, а вот он воевал ещё долгие годы, пока не вернулся сюда, в родной город. Старик был ветераном и потому, что на истлевшем пиджаке у него болталась специальная ветеранская медаль, и потому что был он изувечен в сраженьях, о которых забыли все историки.
Теперь начиналась новая война, и старик знал, что её не переживёт. Он жил долго, как и полагалось горцу, но подходил его срок, и теперь он вспоминал прошлую жизнь, её мелочи и трагедии, всё чаще и чаще.
Что было главным? То, как они с отцом, скользя по мокрой от осеннего дождя крыше, лезли к флагштоку? То, когда родился его сын, который стал героем и начальником пароходства и которого он теперь пережил? Вся остальная жизнь была монотонной и подчинялась режиму жизни Питомника.
Нет, всё это было не то, и медали звякали впустую. Поэтому он возвращался к давней истории, когда его вызвали в политотдел Туркестанского военного округа и велели идти за кордон, сняв военную форму…
Но тут пришёл Заведующий. Старик любил этого русского — потому что тот не был похож на русского. Заведующий был похож на англичанина, а англичан старик знал хорошо. Если воюешь с кем-то треть жизни, всегда узнаёшь его хорошо.
Заведующий пришёл со своим товарищем, который (и старик это знал) увозил за границу научный архив. Старик понимал, что архив не вернётся, не вернутся и эти русские в белых халатах, и вообще — наука уйдёт из его