Одноклассники слушают молча. Я же растекаюсь в самой что ни на есть глупой улыбке. Этот эпизод я тоже помню – чуть ли не первое мое знакомство с бардовской песней, если не считать куплета из «За тех, кто на земле» Городницкого, слышанный в раннем детстве от мамы.
Гитара переходит к Ритке Дымшиц. Что, «Лошади в океане»? Точно! Стихи, кажется, Слуцкого, музыка Берковского, он тоже бард. У нас ее пели не реже, чем Макаревича.
Может, ответить? А что, где наша не пропадала?..
«Щелк-щелк». Отсек плацкартного вагона того гляди лопнет по швам, и кто в такой тесноте обратит внимание, что Женька Абашин прикрыл глаза и на пару секунд опустил голову? Все слушают, затаив дыхание. Голос у Ритули отменный – глубокий, сильный, мягкий. После школы она пойдет в консерваторию, уже сейчас занимается с педагогами из Гнесинки.
Все, допела…
– Рит, можно?..
Забираю инструмент.
– Ты разве играешь? – У Милады в голосе недоумение, смешанное с легкой обидой. – Почему раньше молчал?
– Да ерунда, летом пробовал побренчать…
Гитарист из меня еще тот, но… стройотряды, КСП, потом Хоббитские игрища, посиделки реконструкторов… Нахватался, в общем. Обязательный минимум из полудюжины аккордов и двух баррэ.
Галина сидит напротив. В ее глазах тоже удивление. Не ожидала от нас с Женькой такого.
Откашливаюсь – больше для солидности.
– Эта песня тоже о лошадях в море. Правда, транспорт «Глория» затонул в Первую мировую, а тут куда более ранние времена.
Ну что, поехали?..
На круто посоленной хрупкой крупой Вздыхающей палубе Нас, крупами сдвинув, везут на убой Гаральдовы баловни. Оседланы наспех, в единый доспех Щитами закованы, Идем впереди низкопалубных всех За драккаром конунга… Ах, конунг, ты в помыслах бранных своих Небес неизменнее. Пока в парусах добрый ветер не стих, Плюешь на знамения! А те десять тысяч бедовых голов, Что в плаванье проданы, С норвежских фиордов, с шотландских холмов — Лишь лестница к Лондону…
Рваный темп с постукиванием ладонью по деке непривычен для слуха – словно ритмичные взмахи весел вдоль бортов, увешанных круглыми щитами. И слова не все понятны – «конунг», «драккар», «фиорды»… Мода на викингов и скадинавику придет еще очень нескоро, только в конце девяностых, а с «Повестями древних лет» Валентина Иванова знакомы немногие.
Но глаз лошадиный людского ясней, Нам в счастье не верится. Мы дремлем на досках и видим во сне Птиц черных над вереском. Не будет возврата из темной дали Ни пешим, ни конному. Вам всем отрядят по три фута земли, И семь футов – конунгу. Лишь берег, чтоб бегать, спустив стремена Над мертвыми – берег нам. Ослепнет от слез твоя, конунг, жена На пристани Бергена. Ты думаешь – смерти страшимся? Черт с ней, Для страха лета не те. Саксонские стрелы летят не в коней, А в тех, кто на их хребте…
Ни звука, ни шороха – все захвачены суровой мелодией саги. О чем песня – тоже загадка, даже для наших учительниц. Кто сейчас вспомнит эпизод из «Айвенго», где говорится о набеге Гаральда Строгого, о шести футах доброй английской земли, обещанной ему саксонским тезкой – тем самым, которому крепко не повезло всего через три недели при Гастингсе?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Но это, похоже, никому не мешает. В глазах ребят и девчонок – мерные взмахи весел, россыпи соленых брызг, отсветы низкого северного солнца на подернутых ржавчиной кольчугах и храп боевых лошадей, беспокойно перебирающих копытами в узких палубных стойлах.
…прозрей! Осади многовесельный струг! …По вереску летнему Нас гонят Гаральдовы скальды на юг, К их пиру последнему…
Конечно, пришлось давать объяснения, вылившиеся в краткую лекцию по средневековой истории Европы. Обе классные не вмешиваются – слушают, в их глазах прыгают веселые чертики.
Чтобы избежать лишних вопросов, вру, что текст песни – перевод с норвежского, найденный в каком-то толстом журнале. «Иностранная литература»? «Нева»? Нет, уже не вспомню, простите… И ты, Эжен, извини, песни свои ты еще сочинишь и споешь[6]. Я же не собираюсь вылезать с ними на эстраду, даже на КСПшном слете! И слова с аккордами переписывать не стану, хотя Ритуля уже просит. Потом, потом… а там, глядишь, и забудется.
Хихикаю про себя: ну вот, начинаю выполнять пункты из «обязательного списка попаданцев». Плевать, душа просит песен, и их есть у меня. В конце концов, тварь я дрожащая или право имею?
Слушатели тем временем требуют продолжения. Стоянка в Ростове-на-Дону позади, Галина с Татьяной Иосифовной тихо радуются, что все прошло благополучно, никто из деток (это не ирония, они так к нам обращаются) не отстал.
– Ну, что вам еще спеть? «Машину» не предлагать, и без меня есть кому.
– Блатняк! – требует Генка Симонов и вызывающе смотрит на учительниц.
Галина недовольно хмурится, но молчит. Подход у нее такой: не давить и не навязывать.
Дворово-блатная романтика у нас в школе была не в ходу. Я сам познакомился с этой песенной культурой гораздо позже и, помню, еще удивлялся: как это такой мощный слой народного фольклора прошел мимо меня? Гендос же появился в нашем классе всего год назад, переехал откуда-то из Капотни – заводской район, совсем другой жизненный опыт. На меня после сентябрьской стычки смотрит с пониманием и интересом, хотя я и стараюсь с тех пор избегать околоблатной лексики. В иное время он имел бы все шансы попасть в АУЕ, но в 1978-м до этого, к счастью, далеко. Нужен живой контакт, чего у Гендоса нет. И не будет: после восьмого класса уйдет наш Генка в техникум, потом – армия, пока однажды в Кабуле старший сержант Симонов, тянущий «срочку» в аэродромной обслуге, не сдернет из расположения в самоволку за сигаретами и бухлом. То, что от него останется, похоронят в закрытом гробу. Но песни – дело другое, конечно. Блатняк? Будет тебе блатняк, Гена…
Звучат всем известные аккорды «Мурки».
Гендос довольно ухмыляется и подтягивает:
– Раз пошли на дело я и Рабинович…
Галина хмурится еще сильнее. А мотив уже другой, чем-то похожий, но не тот. Генка пытается подпевать, сбивается, умолкает, и я начинаю:
Когда в дырявых башмаках, пройдя две сотни лье, Я вышел к площади и думал сесть на паперть, Чтоб из карманов парижан платить за ужин и жилье, Я поднял голову и был сражен ей насмерть. Я даже рот раскрыл, поскольку забурлила кровь, Я даже наземь сел: я был неосторожен! Она срывала все замки со слова древнего «любовь», И в сердце мне вошла, как в кожаные ножны. Она парила в небесах, Она смотрела ласково С улыбкой на немых устах — Химера Нотр-Дамская…