Читать интересную книгу Двойники (рассказы и повести) - Андрей Левкин

В эту минуту прошли мимо нас две дамы: одна уже взрослая, другая молоденькая, очень стройная. Их лиц за шляпками было не разглядеть, но одеты они были по правилам лучшего вкуса - ничего лишнего. От девушки повеяло чем-то решительно неизъяснимым - и совершенно непонятным. Впрочем, она была красива.

- Вот княгиня Василеостровская, - сказал Клубницкий, - а с нею ее дочь Мери, как она ее называет на аглицкий манер. Они здесь только три дня.

- Откуда ж ты знаешь ее имя?

- Да так, случайно слышал... - смешался он. - Признаюсь, не желаю с ними знакомиться. Эта знать смотрит на нас как на дикарей. И нет им дела, что у нас, как говорится, под нумерованной фуражкой ум, а под толстой шинелью - сердце.

- Бедная шинель, - усмехнулся я. - А кто сей муж, что подходит к ним и подает стакан?

- О, это московский же франт Райхер! Он игрок, это видно по его золотой цепи, что ползет по его голубому жилету. И еще эта борода а ля мужик, да и трость а ля дубина...

- Ты озлоблен противу всего рода человеческого...

- И есть за что...

- О, право?

Дамы отошли от колодца и поравнялись с нами. Клубницкий принял боевую позу и громко возразил мне по-французски:

- Ах, дорогой, я ж не выношу людей для ради того, чтобы не посылать их потом на... Сукой буду - для ради!

Хорошенькая княжна обернулась и подарила оратора долгим любопытным взглядом. Выражение взора было неопределенно, но не насмешливо, с чем я внутренне от души его поздравил.

- Эта княжна Мери прехорошенькая, - сказал я ему. - Сразу видно, что в ней есть генетическая предрасположенность к просветлению. При этом нижние и верхние ресницы так длинны, что лучи солнца не отражаются в ее зрачках. Я люблю эти глаза без блеска, именно так подсознание манифестирует себя наяву, открывая возможность дальнейшему развитию нижних энергетических центров. Что до типа ее личности, то я не заметил... А что, у нее сердечная чакра включена? Это очень важно...

- Ты говоришь о хорошенькой женщине как о белом "мерседесе", - сказал Клубницкий с негодованием.

- Мой милый, - произнес я по-французски, стараясь подладиться под его тон, - кабы я б не презирал баб до того, то чтоб мне б оставалось делать после?

Я повернулся и пошел от него прочь. Гулял по виноградным аллеям, по известчатым скалам и висящим между ними кустарникам. Начало припекать, и я отправился домой. Проходя мимо кислосерного источника, остановился у крытой галереи, чтоб вздохнуть под ее тенью, и это доставило мне закономерный случай быть свидетелем сцены. Вот действующие лица: княгиня с московским франтом сидят в крытой галерее, оба заняты серьезным разговором, их поля успели уже войти в неприхотливый резонанс, несколько дребезжащий при соприкосновениях, вызывая в обоих оттенок нечаянного удовольствия. Княжна, допив уже, что ли, последний стакан, прохаживалась задумчиво у колодца. Ей было и скучно, и грустно. Так, во всяком случае, могло показаться.

Я подошел поближе и выглянул из-за угла галереи. Клубницкий как раз выронил стакан, а поскольку с утра он явно уже успел принять около 150 микрограммов диэтиламида d-лизергиновой кислоты, его восприятие пространства начало видоизменяться, рука потому тянулась к стакану бесконечно, сам же стакан, судя по всему, превратился для него во что-то радужно сияющее всеми своими гранями.

Мери, похоже, поняла это не хуже меня.

Осторожно подойдя к нему, она подняла стакан с земли, подала Клубницкому и, подождав, пока его пальцам удалось проделать долгий путь в пространстве и сжать сосуд, разжала пальцы и, как бы ни в чем не бывало, отошла. Клубницкий глядел на переливающийся в его руке, теряющий уже, верно, последние приметы своей формы стакан, и по лицу его расходилась блаженная улыбка.

Княжна вскоре вышла из галереи вместе с матерью и, проходя мимо Клубницкого, даже не взглянула на его остолбеневшее от счастья лицо, обоими глазами рассматривающее уже совершенно бесплотное вещество в руке. Ничего, лишь слегка усмехнулась уголками губ, а из мозга ее в этот миг вылетело нечто вроде розоватого колибри.

Лишь гораздо позднее он заметил мое присутствие - уж и не знаю, кем я для него оказался в тот момент.

- Ты видел? - спросил он, опираясь на мою руку, чтобы встать и последовать туда, куда я его отведу. - Это был ангел!

- Мне кажется, это был кто-то из суккубов, - ответил я с видом чистейшего простодушия.

Я лгал, ну так что же? И потом, по его состоянию мои слова могли войти в него достаточно далеко. Лучше пусть он будет думать так.

Молча мы под руку с Клубницким спустились с горы и пошли по бульвару как раз мимо дома, где скрылась она. Голова ее мелькнула в окне. Клубницкий, дернувшись, вроде бы ее увидал, но не был в этом уверен. Я посмотрел на нее, она, похоже, рассердилась. И как, в самом деле, несуществующий человек может глядеть на ангела?

13-го мая

Нынче поутру ко мне зашел один доктор; его имя Херценс, а он русский. Ну и что? Я знал одного Иванова, который был латыш.

Херценс человек примечательный по многим причинам. Он менталист и диагност, как почти все лекари подобного сорта - похабник, а вместе с тем и человек самый нежный. Он изучил все возможные дела, связанные с физиологией и прочей вегетатикой, но редко когда мог воспользоваться своим знанием. Так иногда отличный академик не может вылечить от лихорадки. Конечно, он вечно насмехался над своими больными, но я раз видел, как он почти плакал, когда не мог вытащить человека из предсуицида. Его больные однажды отчего-то возмутились и пустили злой слух о том, что он просто вампирствует, и сколь ни пытались остальные коллеги восстановить его доброе имя, это не помогало.

Его наружность была из тех, которые с первого взгляда поражают неприятно, но которые нравятся впоследствии, когда глаз научится читать в неправильных чертах то, что за ними скрывается. Или же, что верней, когда Херценс привязывает человека к себе настолько, что при взгляде на него тот начинает думать о себе. Оттого-то, наверное, женщины так любят мужчин, подобных ему.

Он был мал ростом и худ и слаб, как ребенок. Одна нога была у него короче другой, голова его казалась непропорционально велика, стригся он коротко, и неровности его черепа были какими-то слишком уж неровными. В одежде были заметны вкус и опрятность - то и другое не первого разбора, по обыкновению менталистов и всех тех, кто привык полагаться на логику бог весть каких правил и на свои способности эти правила соблюдать.

Молодежь за глаза звала его Мефистофелем; самое плохое, что он, кажется, принимал этот титул милостиво - ну а что еще ждать от менталиста, раскладывающего людей на частоты и через оные входящего в самые потаенные уголки их тел и душ?

Мы друг друга поняли сразу. Приятелями не сделались из-за разницы наших школ, однако же вот как мы сделались знакомы: я встретил Херценса среди шумного круга молодежи, разговор под конец попойки принял направление философско-метафизическое: каждый был убежден в разных разностях.

- Что до меня касается, то я убежден только в одном... - сказал доктор.

- В чем это? - спросил я, желая узнать мнение человека, который до сих пор молчал.

- В том, - отвечал он, - что, рано или поздно, в один прекрасный вечер я умру.

- Я богаче вас, - сказал я. - У меня другое убеждение - именно то, что я в один прегадкий вечер имел несчастие родиться.

Все нашли, что мы говорим вздор, а, право же... Так мы отличили в толпе друг друга. Мы часто сходились вместе и толковали об отвлеченных предметах очень серьезно, пока не замечали оба, что взаимно морочим друг друга. Тогда, посмотрев значительно друг другу в глаза, аки римские авгуры - по словам Цицерона, - мы начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились довольные вечером.

Итак, я лежал на диване, заложив руки под затылок и глядя в потолок, когда Херценс вошел в мою комнату. Он сел в кресла и заявил, что на дворе становится жарко. Я в ответ сообщил, что меня беспокоят жужжанием мухи, - и мы оба замолчали.

- Заметьте, коллега, - сказал все же я, - что без нормальных людей на свете было бы скучновато... Вот нас двое сдвинутых: мы все обо всем знаем заранее, спорить мы можем о чем угодно, и зачем это нам? Мы знаем почти все сокровенные мысли друг друга; одно слово - для нас целая история, видим зерно каждого нашего чувства сквозь тройную оболочку. Печальное нам смешно, смешное грустно, а вообще-то мы ко всему равнодушны, кроме... Что же нам остается? Рассуждать о политике и рассказывать друг другу новости. Ну же, скажите мне какую-нибудь новость...

- В вашей галиматье, однако же, есть идея, - ответил он, подумавши, пока я зевал.

- Две! - дополнил я.

- Скажите мне одну, я скажу другую.

- Хорошо, начинайте! - сказал я, по-прежнему глядя в потолок и внутренне улыбаясь.

- Вам хочется знать какие-нибудь подробности насчет кого-нибудь из приехавших на воды, и я уж отгадываю, потому что о вас там уж спрашивали.

- Ах, доктор! Решительно, нам нельзя разговаривать, раз уж мы читаем в душе друг у друга...