Теперь она сидела с опущенными плечами, бледная и заплаканная. Поздоровавшись, сделала попытку улыбнуться и виновато развела руками:
— Рано я радовалась, Григорий Иванович. Думала, в новой школе все по-новому пойдет. А вот видите…
— Почему вы нам сразу не сказали, что он уехал? — спросил я.
— А что бы вы сделали? Я в милицию сообщила. Там его хорошо знают.
— Он и раньше бегал?
— И бегал, и воровал, и в милиции сидел… Всякое было. В прошлом году по той же дороге на крыше вагона ехал, так чуть голову не снесло в тоннеле. Еле живого привезли. Из-за того год потерял. С четвертого класса пошла у него такая жизнь. Как кто подменил.
— А кто? Дружки, наверное?
— Нет. Отец. Бросил меня с двумя. Первое время я растерялась. Не работала. Жилось трудно. Вот он и начал бродяжить по базару. Сначала с лотков таскал, соседи видели, потом и дальше пошел… Я оправилась, нашла работу. Живем теперь не так уж плохо. Стараюсь, тяну… да уже поздно, видно. Засела в нем эта зараза. Я уж и по-плохому и по-хорошему, всяко с ним пробовала. Верите, на коленях просила…
Сомова разрыдалась, утираясь мокрым платком.
— Ну что ж, давайте на этом и решим, — заключил Василий Степанович прерванный моим приходом разговор. — Напишите о своем согласии, я со своей стороны приму меры и определим его в трудколонию…
На этих словах Витька взвыл. Не хныкал, не плакал, а выл каким-то дурным голосом на одной-единственной ноте. Я тряс его за плечи, кричал и просил, но он словно не видел никого и продолжал свою музыку.
Василий Степанович встал и молча вышел из кабинета. Вскоре он вернулся в сопровождении школьного врача Анны Семеновны. Василий Степанович защелкнул двери, включил электроплитку, которую принес с собой. Анна Семеновна поставила на нее стерилизатор с двумя шприцами. Витька скосил в сторону плиты глаза и моментально приглушил свою сирену.
Уцепившись за руку врача, он часто заговорил:
— Не надо делать уколов! Не надо!
— Почему же ты кричишь, как ненормальный?
— Я не хочу в колонию! Не пойду туда! Я больше не буду! Мама, скажи!
Сомова встала и, подойдя вплотную к сыну, гневно спросила:
— Где ты взял деньги? Отвечай?
— Нашел.
— Опять нашел! Как зимой? Да? Когда твою руку вытащили из кармана старой женщины. Нет! Нет! Больше ты меня не уговоришь! Ты мне и Славку испортишь! Из-за тебя людям в глаза стыдно смотреть!..
Я усадил Сомову. Василий Степанович протянул стакан воды, и сказал:
— Успокойтесь, пожалуйста. Решим, как договорились.
Витька бросился к столу.
— Василий Степанович, не надо в колонию! Я больше не буду. Вот увидите! Последний раз, честное слово!
— Товарищи, поверим ему на этот раз, — не выдержал я униженного Витькиного вида, его сухих глаз, бегающих по нашим лицам.
Василий Степанович посмотрел на Сомову. Она встала, поправила сбившийся платок и устало проговорила:
— Я пойду. На работу опаздываю. — Взглянув на сына с глубокой неприязнью, она добавила: — Делайте с ним что хотите. Моих сил больше нет.
Анна Семеновна вывела Сомову из кабинета.
Взяв со стола лист бумаги, Василий Степанович протянул его Витьке.
— Держи. Напишешь все, что обещал, и вернешь мне. Не выдержишь — будет обвинительный документ против тебя. Отправляйся в класс.
Витька схватил с поспешностью бумагу и вышел.
— Ну, — обратился Василий Степанович к Сашке, забившемуся в угол и с угрюмой ухмылкой наблюдавшему всю сцену. — Это точно, что твоих нет дома?
— Точно. Отец в санатории, мать на работе. Я не Сомов, чтобы врать.
— Да, ты не Сомов, — спокойно согласился Василий Степанович. — А праздники прогулял на сомовские денежки. Или, может, не знал, какого они происхождения?
Кобзарь скучно глядел в сторону окна и молчал.
— Как вы эту жвачку приобрели? — спросил я.
— Туристы в порту разбрасывали пацанам.
— А другие в это время фотографировали, как несчастные советские дети грызутся из-за паршивых резинок. Продал ты, Сашка, и честь свою и мою веру в тебя. Думал, что ты мне опора. Выходит, ошибся. Ты хоть понимаешь, что натворил?
— Я все понимаю, Григорий Иванович.
— Это слова. Дело хочешь?
— Какое?
— Надо Сомова отучить от воровства.
— А как его отучишь?
— Было б твое желание. Подумаем вместе. Согласен?
— Ладно.
— Иди в класс.
На летучке я не стал подробно распространяться насчет беглецов. Сказал только, что за самоволку и попрошайничество перед иностранцами Сомов и Кобзарь строго предупреждены. В случае повторения проступка они будут определены в трудколонию для малолетних преступников. Резкость решения высоких инстанций и сугубо официальный тон моего сообщения были восприняты классом как нечто естественное и неизбежное. На перекрестке бродячих дорог был вбит осиновый кол с надписью: не сметь!
Надолго ли?
Нас все учили понемногу…
Директор Малинин все-таки дал нам машины. Но к морю уже поздно было ехать. Да мы и не пожалели об этом. Мы поехали по городу.
Родина начинается с того места, где ты родился. И хорошо, если ты знаешь свои места. Нельзя ведь полюбить то, чего не знаешь.
Наш город сравнительно молод. Я знаю его историю. В студенческом кружке я писал работу об исторических памятниках города. Теперь это помогло мне стать гидом нашей экскурсии. Не только мои ребята, но и шефы многое знали понаслышке. Они охотно слушали мои рассказы, когда машины останавливались у памятных мест. Эта улица названа именем комдива, погибшего в неравном бою с белоказаками. С этой стороны входили в город зимой сорок третьего года первые части, гнавшие оккупантов…
Машины мчались мимо сквера, где когда-то в камышовых зарослях люди охотились на диких кабанов; вырывались на бывшие окраины с новыми корпусами фабрик; медленно проезжали по широким улицам, на которых выросли высокие дома-близнецы.
Неяркое солнце было в зените, когда мы раскинули свой шумный табор на берегу водохранилища. Рыбаки тотчас же извлекли свои снасти. Ленивцы взялись за мячи, хозяйственные натуры — за костер и стряпню.
Несмотря на строжайший запрет купаться в ноябрьской воде, вскоре появились первые «случайно упавшие» в воду Горохов с Васневым, за ними Кобзарь, Вертела, Шушин. Все они благодарили «спасителей» — Таню Черногорову и Володю Григорьева, которые их «вытащили» из воды. У тонувших и их благодетелей верхняя одежда почему-то не пострадала, вымокли до посинения их тела. Пришлось выпросить у шоферов несколько досок из сидений для усиления костров — солнца нашим «утопленникам» явно не хватало.
На редкость неудачливы оказались рыбаки. Обещали все водохранилище опустошить, а принесли горсть плотвы. Но и этого оказалось достаточно, чтобы оба ведра с пахучим полевым кулешом упорно именовать ухой. Потом мы сидели у костра и сочиняли песню. Виктория Яковлевна придумала почти все рифмы. Мелодию подобрал Пашка Наумов.
В город мы въезжали, когда зажигались огни. Люди оглядывались на нас, улыбались и махали руками. Многие, наверное, про себя подпевали нам.
…Сливаются быстрые реки,Бурливо бегущие с гор,Братаются дружбой навеки,Кто вместе разводит костер.Усталость забывается,О многом вспоминаетсяИ сердце согреваетсяУ костра…
Эта песня сложилась неспроста. После общего воскресника мы еще больше почувствовали привязанность шефов к нам. Старшие запросто заходили в класс. Строго комментировали наш «Сигнальный лист» и пробирали тех, по чьей вине чернели на листе двойки. А потом шли по рядам с ревизией.
— Птенчик, ну разве это дневник? — нежно гремела Таня. — Почему нет росписи родителей? А это что? Ах, арифметика! Прости, а я подумала, мочалку какую-то захватил впопыхах. Завтра чтоб обернул! Ясно?
Я заметил: как бы ни выговаривали шефы, наши не обижались на них. Охотно выполняли все распоряжения и даже мелкие личные поручения: сходи туда-то, сделай то-то.
Послушанию учило не только уважение. Хороший урок на эту тему дал нам однажды Готька Степанов. Мы уже спустились во двор; когда он догнал нас и попросил доставить в райком комсомола пакет с какими-то сведениями.
— Кто понесет? — обратился он к строю.
Молчание затягивалось. Готька помрачнел и свирепо тряхнул крыльями длинных сыпучих волос. Но тут выступил вперед, вытягивая за руку дружка, Горохов.
— Мы с Васневым, — сказал он.
Готя обернулся ко мне:
— Григорий Иванович, вам больше не нужны ребята?
— Нет.
— Тогда слушай мою команду! Сложить всем портфели на лавочку!
Не понимая еще, в чем дело, ребята, мешкая, выполняли приказание.
— В одну шеренгу становись! — командовал Степанов. — Слушайте все! Добровольцы Горохов и Васнев пойдут домой. Кобзарь останется сторожить портфели. Остальные понесут пакет. Понятно?