Она была знакома с Кириллом, как недавно выяснила Даша. Они то ли учились в одной школе, то ли жили в одном дворе, что-то такое давнее, неуловимое. Упоминание о Кирилле заставило Дашку брезгливо поморщиться. С ней ли это было?
— Извини, Фима, правда, извини, я не могу говорить.
— Да что с тобой, в самом деле? — испугалась та.
Дашка бесцеремонно бросила трубку. Она давно научилась отвечать нахалам и просто любопытствующим, ей безразлично было мнение окружающих, и уж сегодня тем более наплевать на то, как отреагирует Фима на грубость.
Однако через мгновение Даша пожалела, что так резко оборвала приятельницу. По логике вещей Фима будет теперь звонить беспрестанно, подозревая, должно быть, что у Дашки любовная драма и она собирается принять яд. Точно, снова раздался звонок.
— Даш, я уже подъезжаю, скоро буду дома, никто не звонил? — скороговоркой, жалобно пролепетал Андрей.
— Только Фима, — устало вздохнула Даша, ощущая, как благодатное тепло разливается по всему телу.
Он скоро будет дома!
— Как ты? — несмело спросил муж.
— Плохо, — призналась она.
— Ладно, давай не занимать телефон, вдруг позвонят… Даш, ты держись. Все будет хорошо.
Как ей хотелось в это верить! В том, что вспоминалось ей сейчас, она пыталась черпать силы, не понимая, что прошлым, каким бы ни было оно светлым и радостным, не заменить настоящее. Через несколько минут ей придется взглянуть в глаза любимому, а сможет ли она? А справится ли он? И, в конце концов, нужно ли это им обоим?
Словно переворачивая страницы давно прочитанной книги, она заново знакомилась с ее героями и вместе с ними переживала их победы и поражения. Свой собственный обморок, когда позвонила мать и сказала, что отца разбил паралич. Сомнения — ехать или не надо. Тысячи километров, бессонная ночь, кофе в термосе и одна чашка на двоих, ветер, забивающийся под юбку, когда выходили размяться, рвущая душу тревога. И крепкие пальцы мужа, охватившие ее ладонь. Все будет хорошо. Отца она повидала, и оказалось, что обида на него давно рассосалась, и ни малейшего привкуса не оставила горечь от той юношеской разочарованности.
Обратная дорога была длиннее и веселей. Они останавливались в каждом селе, прикидывались заядлыми путешественниками, покупали у бабулек парное молоко и лук прямо с грядки, купались в маленьких озерах и речках, ночевали в стогу. И ветер уже не бил по ногам, а ласково ворошил волосы.
Еще страница, следующая яркая картинка — а сколько их, господи, сколько?! Стоит только открыть эту книгу, послюнявить подушечки пальцев, и прямо в глаза ударят краски прежней жизни, в уши вольются слова любви, в сердце вплывет сладкая истома. Было, было…
Все будет хорошо, сказал Андрей, но Дашка считала их книжку зачитанной до дыр. Ее можно было перелистывать снова и снова, но эпилог уже был написан, финал придуман, от этого никуда не деться. Дашка не знала, что мучительнее для нее — этот финал или то, что она думает о нем, а не о сыне.
Однажды она сказала Андрею:
— Меня не хватит на детей. Я только тебя буду любить, и они станут лишь продолжением нас… Конечно, я буду обожать их, холить, лелеять, баловать, но в моем сердце уже нет места никому.
Она была так глупа! Так жестоко ошибалась!
Стоило прикоснуться к беззащитному, крошечному комочку со сморщенным красным личиком, страшненьким и бессмысленным, стоило увидеть, как беззубый рот схватился за ее сосок, стоило услышать жадное, сладкое причмокивание — и нежность навечно поселилась в сердце. Созданный ею мир — этот маленький, сучащий ножками человечек — уничтожил прежние понятия и чувства, и все теперь измерялось иначе.
И гордость в глазах Андрея, его ликование и удивленно-благоговейно приоткрытый рот прибавили этому ощущению остроты.
Мчались годы, беззвучно и с грохотом скандалов, весело и мрачно, словно плотно задернутые тяжелыми гардинами. Из орущего свертка полезли наружу ручки и ножки, любопытный курносый нос, каверзные детские вопросы, требования и осуждения, сигареты украдкой в туалете, затертые лезвием двойки в дневнике, разбитые в кровь коленки и умные, все понимающие глаза. Взгляд словно выстрел. Как у отца, признавала Дашка. Хотя и цветом и формой Степкины глаза больше походили на ее — светло-карие, большие, с загнутыми ресницами. Но в них не было ее наивной неги, ее томного довольства жизнью. Они смотрели с силой, с настойчивым интересом, испытующе и серьезно.
Только теперь Дашка вдруг задумалась, понимал ли Степка, что происходит между родителями. Она сознательно отпихивала от себя этот вопрос раньше, просто смирившись с тем, что при сыне надо улыбаться Андрею и делать вид, что ей приятно сидеть с ним за одним столом, планировать Степкины каникулы, обсуждать его учебу. Она ужаснулась своей трусости, да нет — подлости! Разве не подло было притворяться счастливой, разве сердце ребенка не так чувствительно и зорко, как материнское?
Дашка заметалась по холлу, вспоминая, как лгала и изворачивалась — ради сына или ради собственной любви. Это «или» стало важным для нее лишь теперь, хотя всегда Дашка считала мотивы важнее поступков.
Она продолжала бы изводить себя, если бы не стук входной двери. Она знала, что Андрей придет, мало того — она ждала его и все же вздрогнула, встрепенулась, и мысли ее запутались окончательно.
— Я на телефоне сижу, — брякнула Дашка, не глядя на него, — как ты думаешь, они ему поесть дали? Он же не обедал… А сейчас уже сколько времени?
Андрей бросил взгляд на часы.
— Скоро двенадцать.
— Господи. — Она обхватила голову руками, покачнулась и стала бормотать что-то бессвязное, жалостливое. Ей так не хватало его поддержки, она так привыкла к его силе, что позволяла себя быть слабой, а сейчас просто не могла вспомнить, как справлялась с проблемами одна. Разве было время, когда она была одна?
— Маленький, — Андрей схватил ее за руку, притянул к себе и ласковыми, твердыми ладонями сжал ее заплаканное в красных пятнах лицо.
— Андрюша, как же так? Что же делать?
— Во-первых, успокойся. Мы дождемся звонка, я никуда не уйду, я буду с тобой. А ребята пока ищут его по городу.
— Может, нам тоже… по городу? — затряслась она.
— Остановись! Возьми себя в руки! — хлестко окликнул Андрей. — Нам надо быть дома, ко всему прочему, я свой мобильный потерял, если они будут звонить, то только сюда.
Даша, запрокинув голову, взглянула ему в лицо.
— Что значит «если»? Разве они могут не позвонить?
— Прекрати истерику, я сказал! Могут и не звонить, письмо могут написать или прислать кого-то с устным требованием. Понятно?
Она кивнула. Почти забытое чувство защищенности окутало ее с ног до головы.
— Ты правда не уйдешь?
— Глупыш мой. — Он прижал ее крепче к себе и увлек за собой на кухню.
Устроившись на высоком подоконнике, она наблюдала, как муж готовит бутерброды, заваривает чай и звенит чашками. В его движениях было столько спокойствия, что хотелось поверить — это просто тихий семейный вечер, Степка спит у себя наверху, а они собираются почаевничать, прежде чем отправиться в спальню. Так хотелось поверить, что между ними все по-прежнему и что твердость его тела — только для нее, что нежность его глаз — только ей.
— Слезай, пойдем чай пить.
— Я кофе буду.
— Ну, будь, — усмехнулся он, — только чур я тебе растворимого насыплю и только две ложки, о’кей?
— Не о’кей, — покачала она головой, — я такой не умею пить, никакого смысла нет.
— А будет смысл, если у тебя печень треснет и сердце лопнет? — привычно отозвался Андрей, насыпая ей «Нескафе». — Пей давай и не капризничай. Помнишь, как в Анапе ты выдула тройной кофе и целый день ныла?
Дашка фыркнула:
— Ныла, потому как он был растворимый! И дурак ты, тройной бывает только одеколон.
— Откуда ты знаешь? — захохотал он. — Ты же одеколон не пьешь! Давай я тебе коньяку плесну в кофе?
Она кивнула:
— И побольше. Пусть будет коньяк с кофе, а не наоборот.