Священник Батлер обрадовался их приезду, гости у него бывали редко. Обед превратился в настоящее пиршество. А потом в вечернем сумраке они раскачивались в креслах-качалках на передней веранде, и дощатый пол ее скрипел в унисон. На проселке стрекотали сверчки. Ночная птица пронзительно вскрикивала вблизи дома. Вдали, за городком, темнели холмы и тюрьма.
— Как поживает сенатор? — спросил отец Батлер.
— Я редко с ним вижусь, — ответил Кип. — Да ведь я все время очень занят.
В вечерней тишине голос его звучал громко, но чуть дрогнул, едва он заговорил о работе.
Отец Батлер встревожился. Да, разумеется, подтвердил он, все это прекрасно, однако надо знать меру, не общаться только с такими людьми. В тюрьме Кипа помнят, спрашивают о нем — еще бы, его пример дает арестантам крупицу надежды. Кип рассказал отцу Батлеру о том, что спрятал портного, признался, как страшно ему было тем самым предать тех, кто ему доверяет. Твердил, что помог портному из сострадания, каким люди так щедро одарили и его самого. Кип тщетно пытался разглядеть в темноте лицо священника, но, услышав, как тот спокойно посасывает трубку, понял по его молчанию, что отец Батлер его не осуждает.
— Что бы сделали вы на моем месте? — повторял он снова и снова. И священник промолвил, медленно роняя слова:
— Возможно, поступил бы так же… Трудно сказать. Не ручаюсь, что поступил бы иначе.
И Кип понял: человек может преступить закон, не уничтожая, а, напротив, укрепляя в себе добро. Ибо милосердие неподвластно закону. И душа его ощутила еще большую свободу.
Перед отъездом, когда Кип и отец Батлер, стоя у машины, ждали Джулию, отец Батлер сказал:
— Чудесное создание! А чем она занимается?
— Игрой в азартные игры.
— Не дурачься, Кип. Она еще совсем ребенок.
— Джулия — манекенщица.
— Ты ее вдохновляешь, с тобой ей все интересно, ты ей даешь радость. Вот она идет. Посмотри, как хороша! Именно такая нужна тебе. Будущую неделю я проведу в городе. Почему бы вам обоим не заглянуть ко мне?
Обратно они ехали в темноте. Резная листва придорожных ив кружевом мелькала в лучах автомобильных фар.
— Он тебе понравился? — спросил Кип.
— Он просто прелесть.
— Знаешь что?
— Не знаю.
— Выходи за меня замуж. Он обвенчает нас в городе на будущей неделе.
— Ах, какие странности вы говорите девушке!
— И неплохо бы завести штук шесть ребятишек.
— Ты же говоришь — я тоже ребенок. Выходит, семь!
— Идет. Значит, счастливая семерка!
Так они ехали во тьме. Добравшись до моста через узкую лощину, они остановились послушать журчанье ручья. Джулии захотелось спуститься к воде. Они перелезли через ветхую изгородь и почти скатились с косогора. Между ним и прибрежными зарослями им открылась ровная полоса пастбища. Высокая трава была в обильной росе. От их шагов она влажно шелестела. Кип поднял Джулию на руки и понес через луг. Светила луна. Внезапно он остановился, огляделся вокруг, прислушался к говору воды, к шелесту и шорохам, всем существом ощущая близость Джулии.
— Что с тобой?
— Да так… странно как-то, что спустились сюда.
— Чего же тут странного?
— Прежде мне бы никогда такое не пришло в голову.
— Опусти меня.
— Не опущу.
— Тогда неси дальше.
И он понес ее, а пройдя еще немного, сказал:
— Заранее даже и представить невозможно, как что получится. Вроде бы мчишься к своей цели, а оказываешься совсем в другом месте. И понимаешь, что добрался куда дальше, чем метил.
— Этого никто не знает…
— Ведь такая девушка, как ты, могла бы оказаться где-то далеко-далеко.
— Тут все дело в алом шатре.
— В чем?
— Стихи есть такие:
Покинь отца и мать, покиньИ братьев, и сестер.И в алый сердца моего Войди шатер…[2]
Они спускались к ручью, и ему пришлось поставить Джулию на землю. Раздвигая ветки, они продирались сквозь кусты. Подойти к воде оказалось трудно, и они прошли вниз по течению к небольшому пруду на вырубке. Водная гладь ярко серебрилась под луной. Сбившиеся в кучу старые бревна образовали нечто вроде плотины. Кип и Джулия пристроились на островке сочной травы у кромки берега. Джулия разулась и опустила ноги в прохладную воду, а Кип сидел рядом, чутко вслушиваясь в ночную тишину. А потом он вытирал ей ноги носовым платком, и, когда ее прохладная маленькая ступня лежала на его большой ладони, к нему пришло совсем иное ощущение свободы, которое он изведал впервые.
19
Они вернулись после трех часов ночи, а проснулся Кип только в середине дня. Он еще не успел одеться, когда к нему вошел Дженкинс. Кип ждал нареканий за отсутствие накануне вечером, но Дженкинс проявил поразительное дружелюбие.
— Вот это я понимаю, плечи! — восхищался Дженкинс, глядя, как Кип одевается. — Борьбой не занимался?
— Нет, не любитель я этого дела.
— Я как раз собираюсь в клуб «Три звезды». Давай поедем, потренируешься со Стейнбеком.
— Зачем?.
— Хочется посмотреть, каков ты на ринге. Ну и плечики! Стань-ка рядом. Видишь? Я тебе только-только до плеча. — Дженкинс сильно сбавил вес, и теперь из пухлой подушки его лица проступали истинные очертания его глаз, рта и носа. Его глаза казались теперь куда холоднее. — Ну-ка, хватай! — предложил Дженкинс. — Давай, ну!
И Кип вдруг сгреб Дженкинса в охапку, прижав к себе его жирное мягкое брюхо, потом, перехватив повыше, закружился, разгоняясь все быстрее, и швырнул его на ковер, как тяжелый куль с песком. Дженкинс лежал бледный, не в силах подняться из-за головокружения.
— Вы же сказали «хватай», я и схватил, — смеялся Кип. И он поднял его с пола и довел до дивана.
— Ничего, ничего, я же сам напросился, — держась за голову, пропыхтел Дженкинс, — а весу-то во мне все еще двести восемьдесят семь фунтов. — Как только головокружение прошло, лицо его осветилось радостью. — Да из тебя истинное чудо выйдет. Так и вижу тебя на ринге. Хочу, чтобы Стейнбек на тебя посмотрел.
— Стейнбек меня уже видел.
— Тебе надо форму держать, а ты закис, засиделся. Скажешь, не так?
Кип был рад случаю наладить отношения с Дженкинсом.
— И правда, я что-то обмяк. Поедем.
Они подъехали к клубу «Три звезды», рядом с мюзик-холлом, и поднялись по длинной, тускло освещенной лестнице, усеянной до верхнего этажа окурками. Там Дженкинс шесть раз постучал в дверь: три — подряд коротко, три — с паузами.
— Тут ребята поигрывают, ставки делают, так что пускают не всех, — сказал он.
Низенький еврей с большой сигарой во рту повел их в помещение с рингом посередине. Стейнбек тренировал молодого борца-тяжеловеса. Вокруг ринга несколько человек, все в шляпах, наблюдали за тренировкой.
Старина Стейнбек с автоматизмом навыка показывал «удушающий» прием. Его грудь покрывала густая черная шерсть. Перекосив лицо в жуткой гримасе, Стейнбек зажал парню локтем шею, поволок к канатам, одной рукой подтянул нижний канат вверх, а верхний коленом прижал вниз, сунул в образовавшуюся петлю голову парня, резко отпустил канаты, и они зажали шею его жертвы. Новичок старательно дрыгал ногами, вращал глазами, хрипел от удушья. Но, глядя на него, Кип прыснул со смеху: тупая юношеская физиономия не выражала ни малейшего страдания.
— Прекратить! Отставить! — заорал возмущенный Дженкинс. — Это же тюфяк! Бездарь!
— Паршивый трюк, а? — сказал Кип.
— Какие тут трюки с этакой харей! Как Стейнбек может душить его на канатах, когда этот пентюх даже не умеет сделать вид, что задыхается? Пойди, возьми-ка пару трусов, позабавься. Я скажу Стейнбеку.
Массивный, смуглый, с блестящими черными глазами, Кип выглядел чуть ли не на полторы головы выше Стейнбека. Сидевшие у стены мужчины повставали с мест и окружили ринг.
— Главное, не горячись, Кип, — мягко, терпеливо объяснял Стейнбек. — Проверим твою природную реакцию, как ты своей силой пользуешься. Иди в захват, постарайся меня швырнуть.
Сверкнув улыбкой, Кип бросился на Стейнбека и сшиб его. Под их сцепившимися телами похрустывала канифольная крошка. Они размыкались, схватывались, катались по полу, старались поднять друг друга и швырнуть на пол. Каждый мускул Кипа напрягся, и это было радостно, словно он дорвался до веселой игры, в которую долгое время ему не давали играть. Нравился ему и здоровый запах пота, и это предельное напряжение души и тела, когда он попытался одолеть противника с помощью природной силы, без приемом, дав себе полную волю. Однако плечи Стейнбека не поддались, он лишь обманно повернулся. Но что это? Молниеносный зажим, у Кипа сбило дыхание, руки вдруг обессилели — Стейнбек провел прием.
— Пришлось применить, — сказал Стейнбек Дженкинсу, — иначе его не вразумишь.