Читать интересную книгу День, когда я стал настоящим мужчиной (сборник) - Александр Терехов

Она расстегнула плащ, открыв совершенно прозрачную блузку, взглянула на него, как умеют смотреть девушки – вглядываясь сквозь кисею и туман, словно после горя – сквозь щекотный, остывающий пепел.

Она пожаловалась:

– Вторые сутки мотаюсь. Встречи, проводы, осмотры, пляжи, сделки… Адвокаты, клиенты, – вздохнула, – женатые мужчины… Через пять часов у меня падает еще один самолет, поеду встречать…

– Хотите спать?

– Хочу, чтобы эти самолеты никогда не кончались. Показы, объекты. Клиенты… Рестораны, – осуждающе, – женатые мужчины, – хоть отрубай палец с кольцом, он заметил сигарету, гвоздем уже вбитую меж ее губ. – Коротко о Греции. Воду пьют с кофе, чтобы не было заворота кишок. Четки называются комболои. Перебирать и подбрасывать не так просто, но смысла в этом ни-ка-ко-го. Хотя есть анекдот: грек (перебирая четки): этому должен, этому должен и этому должен… (подбрасывая четки) а пошли они все! – она рассмеялась, словно высыпалась пригоршня металлически звякающих предметов. – Мне кажется, вы боитесь ярких женщин… Все почему-то боятся… Гречанки хитрые и наглые. Если красивые – только до пояса, ниже – короткие ноги и широкий зад. Скоро зима. В прошлом году снег лежал тридцать два часа. В церковь ходят, но без тоски, не так, как у нас. Весело. На Пасху поп выступает на площади, а перед сценой барашек на вертеле жарят. И все пляшут.

– И вы так верите?

– Я очень верующая. Очень. Я очень верю в деньги. Через много прошла, и газетами торговала за три еврО в час. Теперь ищу мужа. Чтоб культурный, состоятельный, – она заглянула под стол, – и дееспособный. А почему вы решили здесь покупать? Я бы советовала – на островах… Крит. Итака очень красивая – голубые и розовые домики. Сходишь на берег и чувствуешь – здесь ничего плохого с тобой не может случиться. Тасос, Кос. Или – Керкира? Но Керкиру испортили итальянцы – единственное место, где надо проверять счет в таверне.

– Я хотел подешевле.

– Какой у вас бюджет?

– Восемьдесят тысяч.

– Восемьдесят тысяч еврО?

Он ждал – ты всё слышала.

Она обидно рассмеялась, и на выдохе постарела лет на пять, и (чего уж теперь) надела очки, хотя смотреть больше не на что.

– То, что вы хотели, за такой бюджет не купишь.

– Я думал, кризис…

– Кризис. И двести тысяч греков сдали номера с машин, чтобы не ездить. И каждый месяц по восемьдесят тысяч домов отключают от электричества – никто не платит! И дома не продаются. Но и цены особо не падают.

– Поторгуемся.

– Греки не торгуются. Тысячу еврО не уступят.

– Почему?

– Такой характер. Им кажется, главное – дом. А деньги – это так… Еще не скоро их Евросоюз научит. Это всё ваши вещи? – вышли на пустую, мокрую улицу, дождь кончился, и пахло костром, в темноте шли вдоль домов и пустых участков – посреди каждого на цепи сидела страшная собака, в освещенном гараже старик опалял горелкой маленькие ульи. – Мэр этой деревни, – показала риелторша, – обязанностей никаких. Занимается пчелами.

– Возле моря за такие деньги не получится?

Она от возмущения даже остановилась:

– Восемьдесят тысяч! Еще по тысяче двести адвокату и нотариусу. Мне! Еще налог – пятерка денег. Да и зачем вам возле моря? Дикая влажность – губительно для здоровья. Плесень! Хотите каждый год нанимать албанцев красить и белить? Как вы так рассчитывали?

– Я думал еще подкопить. Но рассчитывал, что квартиры – детям, и сумму на депозите – на жизнь, если потом…

– Да какое «потом»?! Надо сейчас! Как я ненавижу это русское «вот потом»! «Потерплю, а вот потом», «вот выйду на пенсию и…», «отработаю и наконец-то…», «вырастут дети, и я уж тогда…», «подожду, а когда уж совсем припрет…», «вот будет миллион…», «вот если Путина еще раз изберут…»! Приезжают, смотрят и – ничего не покупают. Мы – потом! Немцы – деревнями скупают и строятся. Норвежцы. Англичане! А наши – потом.

Он всё же хотел объяснить объективное: депозиты с капитализацией, в трех валютах, инфляцию, квартиры, одну из которых, теоретически, можно и сдавать, он часто подсчитывал «достаточное для нормальной жизни», в «продолжительность» подставляя «на сорок лет» – и сейчас (катилась сумка на скрипучих колесиках) он, замирая от страха, понимал: подсчеты уже неверны, и никогда не были верны, но он не мог, он не мог, и сейчас не мог, не хотел и не мог, должен, но не мог, не смел от расчетов своих отказаться, всё выходит, а получается – ничего не понимая – всё равно «на сорок лет», и это самое меньшее, мало ли как пойдет на оливковом масле…

– Ну, тогда хотя бы – с видом на море.

– Месеа – дороже на тридцать процентов. Дома «с видом» – месеа. Вот! Здесь можете пожить, десять еврО в сутки, а у бабки Марийки свободный исогео – первый этаж.

Много греческих слов (выучит, что успеет, что-то понимать), старуха в черном, маленькая, как подросток, отпирала дверь, споткнувшись о кошку.

– Зато тепло будет, у ее сына – завод топливных брикетов. Я вам завтра позвоню.

По стенам расходились провода, на крючках, прибитых на затылок к шкафу, висели мужские рубашки. Он переступал через детские игрушки. Два дивана, составленные углом у телевизора, застекленная посуда, огромная батарея отопления во всю стену, в углу кухни прилепилась раковина с трубой слива, косо уходящей в пол, спальню от стены до стены занимали две кровати, зажавшие меж собой тумбочку с лампой.

– Она предлагает принести газовый баллон, чтобы вы кофе согрели… Небольшой такой, одноразовый…

– Не надо, – он выпустил сумку из рук.

– А вот тут, – риелторша толкнула дверь, открыв сумрачное пространство, заполненное полками с упаковками туалетной бумаги, банками, ведрами, флаконами, сохнущими тряпками, гладильной доской, унитазом и стиральной машиной, – форточку потом откроете, чтобы проветрить. Завтра позвоню. Хочу вам посоветовать: надо различать мир грез, из которого есть выход, и мир грез, из которого выхода нет.

Она пошепталась еще с бабкой Марийкой, проследила, чтобы он оплатил трое суток, и, когда вышли на крыльцо проститься, предложила:

– А может, это и купите? Локейшн у деревни удачный, кусок моря виден.

– А экология? – чувствовал себя плохо.

– Да здесь ничего не производится, кроме самогона и феты. Дом за чертой застройки, но легализовали. Десять лет назад реновация была. В кладовой калорифер, двести литров солярки в подарок.

Бабка кивала каждому слову.

– Солнечная батарея, водогрейка. Полы деревянные, но не гнилые. Но лучше плитку положить, она вам при плюс сорока даст прохладу. Шкаф вам оставят, из массива, видели в трапезарии? Такой в России две тысячи еврО стоит. Есть гостевой домик, но он апотики – оформлен как нежилое. Участок, – риелторша взглянула на полоску голой земли, огороженной сеткой, – бабка говорит, где-то вишня есть. И хурма. Вода из муниципального колодца. Хотите, на крышу можно слазить. Шифер, конечно, надо менять… Завтра позвоню.

Бабка Марийка что-то сказала, еще что-то сказала, сказала еще (заглядывая на крышу) – непрерывно, и он спрятался в дом, показав (сложенные ладони к уху): буду спать! – проверка: свет включался, водопровод подавал воду, напор средний, но быстро завернул кран, чтобы не вытекало, открыл шкаф из массива, добротный, но и в шкафу хлестало время, он подставил трясущиеся от боли руки и с усилием удерживал против течения – быстро устанешь, нечего ждать.

Как и хотел, он остался один, как и хотел, где-то неподалеку от моря; на улице он прислушался – нет, и – нет, в духоте он не чуял даже запаха целебной воды, что спасает всех, иначе бы не стремились… Только подумал так, и ощутил плотное касание морского ветра, и понял, куда идти; спешил, придерживая локтем больной бок, в ту сторону. Далеко впереди по горам змеей поднималась дорога, обозначенная дрожащими парными огоньками, на небе сияла необыкновенно ярким и чистым светом звезда, а под ней – вдруг он заметил – на вершине невидимой горы – горел крест.

Шел долго, но уверенно, словно бывал и в памяти отложилось, и шел еще долго после того, как на повороте справа и внизу открылась пустота, по которой полз паром в сторону Афин, разукрашенный гирляндами, как юбилейный торт, а за ним, крадучись, потянулись и расставились цепью рыбацкие огни; он спускался к морю, жадно оглядываясь на стонущие сигналы таксистов, но нет – это чайки кричали так, кружась во тьме, едва различимые, как комки снега в черной воде, кружась отдельно от своих криков.

Дорога нанизала на себя заправку, часовню, дома и стала улицей, улица привела его в порт; когда ветер усилился, и в море шла трудная, передвигающая тяжести работа – в темноте качались лодки, с такой силой, что стало ясно: канаты не удержат, когда люди уснут – всё и случится, на не вышедшем в море траулере горел свет, за одним окном брился араб, за другим, побольше, четверо арабов молча сидели за столом – видимо, Евросоюз не разрешал им сходить на берег без документов. Он искал что-то последнее из необходимого этой ночью, пока не увидел зачехленный на зиму паровозик для туристов, припаркованный вдоль сквера, и обрадовался ему, как знакомому, – нашел, и пережидал ночь на лавочке напротив, и, казалось, почти не спал, и видел, как в сумраке в кроссовках с прыгучими подошвами пробежали первые люди, умеющие достигать поставленных целей, перекрестившись на собор Св. Тита; послышались первые голоса – молодожены, похожие на голландцев, совсем дети, прошлись вдоль моря, полоской песка потверже, взялись за руки, осматривая и запоминая навсегда просторы своего первоначального счастья и видя громады такого же счастья в будущем, в это будущее единым взмахом бросили монетки – он зажмурился; летели самолеты – на запад; прошли две цыганки в одинаковых кофтах до колен, резиновые тапки на шерстяные носки – на него не обернулись; в порт плыл паром из Афин – всходило солнце, выкатывалось, еще не распустив лучи, паром грустно загудел, но совсем разбудила его музыка – три старика заиграли для прохожих у фонтана, где сходились дорожки, один – на баяне, второй – на местном струнном с длинным грифом, третий дул в волынку – музыка без слов, а потом один из стариков запел, в песне упоминались, конечно же, губительные черные глаза – мавроматья…