Читать интересную книгу Страстная седмица - Аскольд Якубовский

Он вдруг захохотал, прочитав на здании название: «Универбыт».

— Что здесь смешного. Это где нас обслуживают, — объяснил Петр Иванович.

— Универбыт, это надо запомнить, — и, вынув записную книжку, старик сделал пометку.

А когда проезжали центром, он увидел громадную вывеску на маленьком особняке. Оранжевую, призывающую летать самолетом, экономя время.

— О-го-го, у вас оперетта? А есть серьезная музыка? Есть? Этому верю, сибиряки — народ серьезный. Гм, оперетта, а значит, и кордебалет… Господи, теперь все девушки долгоногие, — он толкнул локтем в бок Петра Ивановича и перешел на «ты». — Признайся, у тебя есть полевой бинокль, цейссовский? Признайся, смотришь кордебалет? Говори смело, я не скажу Марье. Ну, мы же оба мужчины.

Шофер посмеивался, а Петру Ивановичу ничего не оставалось, как «признаться», что да, рассматривает девиц, хотя на самом деле ничего такого не было.

3

Лифт поднял их на шестой этаж. Дверь распахнулась, и высунулась Марья Семеновна, причесанная и принарядившаяся. Москвич закричал каким-то резким петушиным голосом:

— Мария! Ты не следишь за своим мужем! Знаешь, он признался мне, что ходит смотреть кордебалет с биноклем. А бинокль у него цейссовский.

— Вот и хорошо, — сказала старуха. — Подарю ему ко дню рождения подзорную трубу, чтобы видел девчонок во всех подробностях.

— Ты молодец, старая! — воскликнул столичный гость. — Ну вот, я прилетел. Давай чайку и все, что полагается. И рассказывай.

— Но ты сыт?

— Конечно, я ел! Не понимаю этих стюардесс. Летим всего четыре часа, выстрелили нами из Москвы. Что с обедом делать? Разогреть и подать. И что ты думаешь? Они опоздали с разогреванием и подали нам еду при посадке! Ешь, а тебе все в уши. Конечно, можно было не есть, да деньги заплачены. Я съел. Пусть будет в ушах. Так вот, все в уши и ничего вовнутрь. Давай чаю!

Он поцеловал Марью Семеновну в щеку. Гость не давал пикнуть даже старухе, он умел говорить сразу обо всем.

— Марья, ну как ты? Как твоя нога? Я вижу, красивая палка. И должна была хромать. Правильно! Боже мой! Я еще, можно сказать, был сосунок, я учился оперировать на твоей ноге. Ты говори спасибо, что она у тебя есть. Господи боже! Меня же бить было нужно! Сколько я людей покалечил!

— И все-то врет, — сказала Марья Семеновна. — Оперировал он прекрасно, и тогда уже любил врать.

— Верно, — сказал старичок. — Люблю. Я вру на каждом шагу. А вот правда: мне, как девушке, подарили розы. Ладно, не гляди на своего мужика так свирепо. Нет, ты гляди, гляди! Уж раз мне розы преподносит, что дает девушкам? Полагаю, ваш кордебалет по уши засыпан бутылками коньяка. А-а, чай! Великолепно! А что-нибудь согревающее? Не мне конечно, Петру твоему, это не я, а вы, сибиряки, мерзнете. Коньячку (старуха налила), расширим-ка сосуды. У тебя селедка? Только иваси? Не понимаю, что случилось с ними? В детстве, насколько помню, иваси были чрезвычайно вкусными, а сейчас селедка намного вкуснее. Закусим конфеткой. Да, Марья, не помолодели мы с тобой. Ей-ей. Подойду нечаянно к зеркалу и вскрикну: откуда взялся этот хрыч? В моей квартире? Что здесь делает? Может, позвать милицию? А какие были! Боже мой, как я оперировал! Молниеносно! Обезболивающих не было, так мы спиртом обезболивали. Марья! Как ты ругалась на столе, меня костерила. Господи! Солдаты так не матерились. Да, вы имейте в виду: ваша жена умеет материться! А вы почему молчите? Где воевали?

Петр Иванович улыбался, хотя был потрясен тем выбросом энергии, что происходил на его глазах. Москвич говорил, задавал вопросы, прояснил между делом тьму обстоятельств. В считанные минуты он открыл, что они с Петром Ивановичем воевали в одном месте, то есть он в лазарете, а тот — в штабе дивизии. Не в штабе? Значит, там был однофамилец.

Когда москвич замолчал, Петр Иванович перевел дыхание. Ему хотелось сказать: «Ну и ну!»

Гость объявил, что жить он будет здесь, ему нравится. Спать может на полу, привычки у него прежние. Да, академик, генерал, но военные привычки сохранил. Что? В комнате парня есть лежанка? Превосходно!.. Теперь диета. Человек он сдержанный, ест мало. Но еда такая: тертые овощи, сырые, вареных овощей не признает. Грецкие орехи, двенадцать штук в день. Это оздоровляет. Очень.

— И вы, друзья мои, тоже ешьте грецкие орехи, ешьте всякие орехи — это полезно. И теперь кефир. Неужели покупаете? Кто теперь ест такой кефир? У меня с собой закваска. Марья, ты заквасишь молоко сегодня же. Закваску, уезжая, оставлю: корми мужичков моим кефиром! Лишние лет десять жизни! Теперь суп. От него тяжелеешь. Так что куриный бульон, одну чашечку. Или консоме по-виргински, но изредка. А без мяса не обойдешься. Марья! Я ем куриные котлетки. Делай мне три котлетки на белках. Как видишь, я выгодный старичок! Будешь разводиться, имей это в виду. Так. Решены бытовые вопросы. А теперь займемся больным.

— Я тебя отвезу, — сказала Марья Семеновна.

— Нет и нет! Женщин в свое дело я не пускаю. Ка-те-го-ри-чески! Я ретроград, беру твоего мужа.

И старики ушли. Петр Иванович прихватил с собой журналы, москвич — портфель. Загремел лифт, затем внизу просигналило такси, унеслось. Все!

Марья Семеновна присела на стул и тяжело задумалась. Гость ее не радовал. Что-то будет? Несерьезный какой-то стал, даже страшно. И где взять столько кур? Сейчас их не купишь: все берегут несушек к весне. Может, попросить у сестры?…

Старуха оделась и уехала к ней. Вернулась быстро и привезла заколотую курицу, из которой сделала котлетки на белках (сестра дала яиц), а из остова, пупка, сердца и мясных остатков сварила бульон для старичка. Да и мужики похлебают, в кои-то веки досталась курица. В духовке она подсушила ломтики хлеба. Села. И, что редко бывает, старуху вдруг охватила тоска. Не старости, а другая: впервые в жизни она не знала, что ей делать.

4

Пока она работала — в работе все забывалось. Но когда кончились хлопоты, ей стало худо. Она, человек действия, теперь не знала, что делать с внуком, что делать с собой. Все возможное как будто сделано, и все оставалось недоделанным. И пошла она к сестре не только за курицей: ей было невозможно оставаться одной. И сейчас куриную лапшу она сделала именно потому, что та требовала большой возни: месить тесто, раскатать его, резать, сушить… С сестрой они посидели и говорили недолго, в масштабах старухи. С курицей дело выгорело. Кур сестра держала, но стадо из пяти-шести птиц она практически ликвидировала зимой: курицы старились, и они с Павлом их съели. Оставалась единственная курица, не с птичьим, а отчего-то с собачьим характером. Старуха сама видела, что ходит-бродит сестра по дому, а курица идет за ней. Сестра, чистюля, не сердилась, что курица роняет помет в местах неподходящих, молча убирала его. И даже похвасталась привязанностью птицы. Марье Семеновне стыдно было, что она пришла за ней. Но от принятого решения она никогда не отступалась. Глупое ли оно, безжалостное ли — это другой вопрос. Раз решено сделать, то и надо делать. Хоть и самой тошно. Поэтому и разговор завела не сразу, а после того, как они обстоятельно поговорили о состоянии парня, о его отце, обо всем. Марья Семеновна рассказала сестре, что приехал по ее вызову знакомый нейрохирург, хочет помочь и сделать то, что можно. Авось починит парня, а дорогу она ему оплатит и знатный подарочек поднесет. Но врач этот хвор желудком, и ему нужны всякие редкие штуки, например, даже котлеты из курятины. А ее в городе не сыщешь: весна, берегут несушек. Искать в столовой? Звонила, но сказали, что кур в ближайшее время не предвидится. А не дай Бог, хирург заболеет, тогда и внук пропал. Здоровье-то, может, ему сохранят. А разум, как его спасешь? Если даже здоровым его сплошь и рядом не хватает?

Так, подходя с разных сторон и не оставляя темы, выдвигая аргументы, но не говоря прямо, она таки психологически одолела сестру, и та сама предложила курицу. Марья Семеновна приглушила вспыхнувшую в ней радость, и сестра ничего не увидела в ее плоском, бронзовом, сильном лице — ни радости, ни благодарности тоже. Пригласили соседа, поднесли рюмочку, и тот оттяпал голову курице.

Сестра, плача, ободрала с птицы перо, и старуха унесла ее домой. Тут голос приехавшего хирурга зазвучал в памяти, и она испытала страх перед этим крикливым старичком. И подумала, что и сама многого добивается тем, что шумит. Люди часто уступают ей, чтобы только установилась тишина, а она бы ушла, отвязалась от них. Скажем, муж, человек тихий…

Возясь в кухне, опаливая курицу на зажженных газетах, промалывая мякоть в мясорубке, старуха вспомнила слезы сестры и подумала, что нехорошо поступила.

— Дура такая, курицу жалеет, — пробормотала она.

И сидела в ней тоска, что она старая-престарая, а жива и бодра, а внук ее может умереть. Несправедливая какая-то чепуха.