Из коридора, с лестницы долетел полет шагов – идет, зараза, минута в минуту!
Нина пробежала через вестибюль, и всякий, кто встретился ей в обширном помещении, останавливался в изумлении: чего, мол, девица так сияет, откуда, мол, такой оптимизм на десятом году революции?
Уборщица хмыкнула ей вслед и кривым большим пальцем показала сторожу:
– Вишь, к инструктору на свиданку побежала!
Сторож чмокнул, утерся рукавом:
– Прыткая, гладкая… Эхма…
Нина пролетела по коридору, рванула дверь с надписью «Наглядные пособия». Ворвалась в комнату, потрясая свежим выпуском журнала «Красная новь».
– Семен, вставай! Лодырь! Смотри, мои стихи в «Красной нови»!
Открыла журнал, облокотилась на полупулемет, с силой прочла:
Могла ли я в стремительных мгновеньяхНе вспомнить, Одиссей, ни глаз твоих, ни губ,Полночных кораблей жасминное цветенье,И тени крепостей, и звук далеких труб?..
Семен намеренно зевнул, подумав: демонстрируется пролетарская пасть.
– Про что это?
Нина не ответила, глядя в какую-то невидимую точку.
– Про что стихоза? – повторил вопрос Семен.
– Про ночь, – сказала она.
Семен бросил под кушетку «Принцессу Казино» и встал, потягиваясь.
– Хочешь шамать, Нинка?
Он показал на открытую банку мясных консервов и булку московского хлеба.
Нина отрицательно помотала головой.
– Не хочешь отличной шамовки? – удивился он. – Портвейну хошь? Ну ты даешь, сестра, от «Трех семерок» отказываешься!
Сладкая тяга прошла по его телу, он расстегнул пояс брюк.
– Ну ладно, нэ-хош-как-хош-хады-галодна, иди сюда!
Нина отшатнулась от него, как бы в досаде, хотя сама уже жаждала только одного, этого акта с ним, таким простым.
– Да ну тебя, Семка! Я к тебе со стихами, а ты сразу…
Он притянул ее к себе, по-хозяйски поднял юбку:
– Давай, давай… Кончай эти плюссе-мюссе! Сколько раз тебе говорено, будь проще, Нинка!
Закрыв глаза, она уступала ему все больше, бормоча: «Да-да, ты прав, моя любовь… быть проще…» – но на самом-то деле, как всегда, воображая себя жертвой пролетарского насилия, трофеем класса-победителя.
Уборщица приволоклась со шваброй в коридор, чтобы послушать сильный и долгий скрип кушетки. Пришлепал и сторож.
В наступивших сумерках Нина долго еще ползала губами по его щекам и шее, гладила мокрые волосы усталого повелителя.
– Ты мой Царь Осоавиахим, – шептала она.
Семен гудел, довольный:
– Кончай, кончай эти телячьи нежности!
Он глотнул портвейну, закурил папиросу.
– Я тебе, Нинка, должен сделать одно замечание. Ты, конечно, девка хорошая, однако немного больше активности тебе не помешает. Вот когда момент подходит, тебе вот так надо делать. – Он показал рукой, как надо делать, – эдакая волна со всплеском. – А ты, уважаемая, этого не делаешь!
Она засмеялась, нисколько не обидевшись:
– Ой, Семка, Семка, какой ты балда!
Он встал с кушетки, натянул штаны и юнгштурмовку, сел верхом на стул.
– А вот еще одно замечание, уважаемая, на этот раз от кружка, то есть от самого Альбова. Он велел мне сказать, что тобой недовольны. Слишком мало времени кружку, слишком много этому… – Брезгливо потряс «Красную новь». – Полночных кораблей жасминное цветенье, во дает… ты все ж таки комсомолка, тебе с этими попутчиками вроде Степки Калистратова все ж таки не по пути!
Нина расхохоталась:
– Да ты ревнуешь, Осоавиахим!
Семен пристукнул кулаком по столу. Кулачок у него был не очень-то массивный, но в такие моменты он ему самому казался кувалдой.
– Чего-о? Я тебе всерьез, а ты опять плюссе-мюссе? Никак с кисейным воспитанием не расстанешься!
Нина села на кушетке.
– На самом деле Альбов говорил?
Он кивнул:
– Факт. Работаем, можно сказать, в подполье, сказал он, а Градова по лефовским вечеринкам порхает.
Нина посмотрела на часы, вскочила. В затхлом воздухе Осоавиахима пролетели один за другим предметы туалета – юбка, блузка, свитер, шарф. Мгновение – и она уже одета, как будто и не предавалась только что грехопадению под языческим божком распиленного красноармейского пулемета.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Семка, мы же опаздываем в университет!
Товарищ Стройло уже вытаскивал из-под стола толстенную сумку с печатным материалом.
На Манежную прискакали через полчаса, пришлось брать извозчика за счет ячейки, иначе бы вся затея рухнула по причинам явно неуважительным.
Вечер был в полном разгаре, московский час пик. Мимо здания университета, названивая и рассыпая с проводов ворохи искр, волоклись перегруженные трамваи. Резко кричали торговки студенческой отрадой – горячими пирожками с требухой, или, по современной терминологии, с субпродуктом. Иной раз мелькала студенческая физиономия с полузасунутым в рот пирожком и с обалделыми от вкусового шторма гляделками.
Возле университетских ворот под фонарем подвешено было объявление:
«Коммунистическая аудитория. Сегодня, 8 часов вечера. ЛЕФ!
„Алгебра революции!“ Читает поэт Сергей Третьяков.
Также выступают:
Поэт Степан Калистратов, „Неназванное“;
Конструктор Владимир Татлин с рассказом об аппарате „Летатлин“».
Стройло и Нина, бросив взгляд на плакат, быстро прошли в ворота, пересекли двор мимо памятника Ломоносову и бегом взлетели по торжественной лестнице.
Когда Нина и Семен вошли, амфитеатр Коммунистической аудитории был еще пуст, хотя над кафедрой загодя к вечеру уже была подвешена модель похожего на птеродактиля футуристического летательного аппарата.
– Успели. Слава Труду, никого, – прошептала Нина.
– Давай за дело! – скомандовал Семен.
Они побежали вверх по ступенькам, разбрасывая по рядам пачки листовок. Дело было закончено быстро, после чего молодые люди устроились поближе к сцене, в первом ряду, и открыли учебники, изображая прилежное чтение в ожидании концерта. Время от времени они поглядывали друг на друга и хихикали.
«Кроме всего прочего, – подумала Нина, как бы отвечая кому-то, – мы с Семкой – боевые друзья». – «Ишь ты, – подумал про нее Семен, – глазища-то!»
Через несколько минут аудитория стала быстро заполняться студентами. Кто-то уже нашел листовку и громко прочитал: «Спасение революции в ваших руках! Долой Сталина!»
Из другого ряда зачитывали иной вариант: «Остановим попытку Термидора! Позор сталинскому ЦК!»
Подрывные листовки троцкистов и оппозиции были студентам не в новинку. Их находили и в общагах, и в столовках, иной раз пришлепнутыми к стене, иной раз пачками с призывом «Раздай товарищам». Многие сочувствовали, многим было наплевать. Иной раз вспыхивали митинги, а другой раз можно было заметить студента, несущегося в уборную с листовкой в кулаке. В этот раз студенты вроде бы воспламенились сперва, начали выкрикивать: «Долой!», «Позор!», но потом нашлись шутники-пересмешники, – уж как не поидиотничать вечером перед девочками? – которые стали умножать: «Двойной долой!», «Тройной позор!», «Долой в квадрате!», «Плюс позор в кубе!». Пошел хохот. «Вот так алгебра революции!» Настроение сегодня было явно не очень-то политическим.
Между тем Коммунистическая была уже заполнена до отказа. Стояли в проходах и дверях. Среди опоздавших был ассистент профессора Градова, молодой врач Савва Китайгородский. Его затерли в проходе, и он дрейфовал, пока не приткнулся в уголке, где можно было даже слегка опереться плечом о стену.
Поэт Сергей Третьяков был уже на сцене, но Савва туда не смотрел. Взгляд его выискивал нужное лицо в зале. Наконец нужное лицо было найдено – Нина Градова! Пусть, как всегда, со своим остолопом, но зато это она воочию! «Вхожу я в темные храмы, совершаю свой бедный обряд…» Молодой врач тоже не был чужд поэзии, хотя застрял на символистах и дальше не желал продвигаться.