мысли о несчастье, грозящем другому, незнакомому человеку, испытывал такое же живое чувство, как при собственной своей неудаче. Задумавшись о своей обывательской жизни, Аполлон Аполлонович вдруг понял, что сам приготовил все события своей судьбы, сам виноват в том, что это была обывательская, а не человеческая жизнь, именно он, а не Анна Петровна и не Николай Аполлонович. Он простил их обоих («не ведают, что творят»), потому что осознал свою вину перед ними.
Это признание своей вины стало возможным только вследствие пережитых потрясений, вновь, спустя пятьдесят лет, открывших для него иной мир, откуда он смог посмотреть на себя в буквальном смысле слова со стороны.[112]
Сильнейшее потрясение дало шанс восстановить целостность собственной личности и Сергею Сергеевичу Лихутину. Два его главных жизненных интереса: любовь к Софье Петровне и соблюдение чести офицера – пересеклись. Он «вслух, при жене, дал свое офицерское честное слово, что к себе добровольно жену он не пустит» (195), но жену он любил «всею силой души» (62). Сергей Сергеевич не смог выбрать между офицерской честью и любовью, службой и частной жизнью и предпочел смерть.
Попытка уйти из жизни окончилась неудачей, но нахождение между жизнью и смертью повлияло на Лихутина. Незаметно для себя Сергей Сергеевич подменяет понятия («офицерское честное слово» превращается в слово, данное жене) и тем самым выбирает любовь. Лихутин, думая, что идет мириться с женой ради спасения чести мундира, на самом деле просто жалеет её, да и себя: он её любит, а она знает его не только как подпоручика, но и как человека.
Помирившийся с женой Сергей Сергеевич стремится предотвратить возложенное на Николая Аполлоновича отцеубийство, считая эту историю делом, «где каждый порядочный человек… должен вмешаться, пренебрегая приличием, общественным положением» (372). Речь идет уже не о чести мундира, а о человеческой порядочности вопреки мундиру и офицерскому слову. Сергей Сергеевич выходит в отставку: «Я службу бросаю… По причинам приватным, касающимся лично меня…» (327). Приватная эта причина – восстановление отношений с женой: теперь нет необходимости в ежедневных бегствах на службу. Но позже Лихутин говорит, что оставляет службу «благодаря» Аблеухову-младшему (361). И это тоже правда: Сергей Сергеевич должен уйти ещё и потому, что, оставшись офицером, он был бы обязан донести о готовящемся на государственного человека покушении.
Хотя Лихутину не удается соединить в себе офицера и мужа, как примирил в себе две половинки Аблеухов-старший (это обусловлено по многом рангом чина: глава Учреждения, в отличие от младшего офицера, сам принимает решения), но, с точки зрения А. Белого, поступок Сергея Сергеевича (отставка) тоже правильно найденный выход: герой освобождается от оков, наложенных на него должностью.
Кроме того, события, изображенные в романе, свидетельствуют о том, что при случайном попадании человека в иной мир его привычка к строгому, систематическому мышлению чрезвычайно важна. Различие между ситуациями, в которых в конце романа оказываются Аблеухов-старший и Лихутин (первый сохраняет здравый рассудок, тогда как у второго начинаются приступы «мозговой болезни», на которую Белый указывает определением «выглядел совершеннейшим идиотом»), обусловлено тем, что первый в полной мере обладает названной способностью, а второй – нет.
Сумасшествие. Роль мышления
Исследователи отмечают, что в творчестве Белого 1900-х годов безумие – «одно из средств познания запредельного», «формула духовного богатства». Не случайно возвращение к вечности Хандрикова, в имени которого, как отмечалось, скрыт намек на Ницше, происходит в клинике для душевнобольных. Однако в том же «Возврате» есть и другая трактовка безумия: страшный колпачник, приплывший к ребенку на огромной змее, этот «убийца, способный на все», тоже душевнобольной. Он «повторяется» в Ценхе, и эта характеристика его повторяется тоже: и Ценх «был душевно болен когда-то». Таким образом, уже в «Третьей симфонии» Белого безумие не только способ постижения Бога и Вечности, но и путь в руки дьявола.
Подобное отношение к «мозговым болезням» сохранилось у писателя и в 1910-е годы, и теперь А. Белый подчеркивает двойственность в положении душевнобольного. В «Петербурге» психически не совсем здоровые персонажи описаны по ассоциации то с Печальным и Длинным (неназванным Христом), то с Медным Всадником.
Многие черты Печального и Длинного Белого Домино: «костенеющие пальцы», «деревянная рука», борода, «будто связка спелых колосьев», «рваное пальтецо», «картузик»; молчаливость, особые жесты, А. Белый повторяет при описании Лихутина (324,360). Но в сцене объяснения с Аблеуховым проявляющий «откровенно сатанинскую радость» (365) Сергей Сергеевич становится похожим на Медного Всадника. Ср.: Дудкину «на плечо… упала дробящая камни рука и сломала ключицу, раскаляяся докрасна» (311) – и Николай Аполлонович «успел разглядеть… пятипалую руку, готовую упасть на плечо… Пятипалая не рука, а громадная лапа непременно упала бы Аблеухову на плечо, изломавши плечо; но он вовремя перепрыгнул через кресло» (371).
Двоится и образ Дудкина. В начале романа он выглядит как одержимый бесами: «… вы такие бы точно глаза встретили ночью в московской часовне Великомученика Пантелеймона, что у Никольских ворот: – часовня прославлена исцелением бесноватых…» (30). В середине произведения он напоминает Печального и Длинного: Он «поднял глаза, и – ну, вот: что-то печальное, что бывает во снах, – невыразимое что-то, без слов понятное всем, тут пахнуло внезапно от его чела, от его костенеющих пальцев.… Александр Иванович Дудкин, приложивши палец к губам, продолжал качать головой и молчать: незримое что-то, но понятное в снах, от него проструилось незримо – от чела его, от его костенеющих пальцев» (257). А в последнем описании ассоциируется с Медным Всадником: «…мужчина на мертвеца сел верхом; он сжимал в руке ножницы; руку эту простер он…» (393).
Именно этот акцент на двойственности положения душевнобольного позволяет говорить о том, что в 1910-е годы сумасшествие в оценке писателя определенно не является наградой: душа сумасшедшего разорвана на части, которые разведены слишком далеко друг от друга (Бог и дьявол – вот два полюса их притяжения), чтобы было возможно восстановить её целостность. Эта перемена в мыслях Белого обусловлена изучением антропософии, согласно которой способность строго и непредвзято мыслить является основным условием успешного ученичества.[113]
Мысли, которым предавались Николай Аполлонович и его отец, не были жизненными и потому не открывали им пути в иной мир, но потрясение, переполнившее содержанием пустые прежде души, превратило умственный процесс в правильную внутреннюю деятельность. Лихутин же, не обладавший «отчетливо развитым умственным аппаратом», с потрясением не справился. Впервые он был охвачен желанием понять суть произошедшего, осознать, что случилось, но не смог, а мозговое напряжение не прошло бесследно:
«…При малейшем житейском толчке обыденные люди лишаются разумения; нет, безумцы не ведают стольких опасностей повреждения мозга: